Христина боится и плачет. Мнет на себе пижамные штаны и не двигается с места, словно ждет, что кто-то придет и спасет её. Никто так и не пришел – ни через час, ни через два, ни через полдня. За это время пауки сплели новую сеть, на которой теперь раскачивались, сталкиваясь иногда боками, отчего по комнате рассыпались треск и недовольное шипение.
– Клонк-клонк, – подумала Христина – надо что-то делать.
Она в ужасе прижимает руки ко рту, представив, что на месте губ выросли хелицеры, издающие этот странный звук «клонк-клонк». Нет, это всего лишь сумрачное кафкианское измерение, затопившее дом. «Превращение» без превращения.
Христина ползет в ванную комнату, как гигантская улитка, прижимаясь лбом то к стенам, то к полу, собирая попутно всю грязь запущенной квартиры. Слезы не поспевают за мыслями. За спиной взволнованные пауки хрустят лапами и кричат, что есть мочи.
Сначала девушку долго и мучительно рвет, пока пустой желудок не начинает исторгать из себя прозрачную кислятину, от которой становится еще горше. Она пытается прийти в себя – умывается, повязывает простыню из корзины с грязным бельем на манер тоги, не прекращая плакать. Несколько минут захлебывается рыданиями, а потом вдруг останавливается, утирает слезы и берет швабру. Из крана тугими струями вылетает ледяная вода. Труба трясется, как мужчина, извергающий накопившееся семя. Христина чувствует – опять – как горячо, сладко и отвратительно становится внизу живота.
Ступая по развороченному полу, как партизан на задании, она заглядывает в комнату и видит переполох, подобный камерному Вавилонскому столпотворению. Пауки подхватывают гул мух, прячущихся под паркетом, изредка выглядывающих из дыры. Только один мохнатый жилец, самый большой и самый спокойный, не движется, а только смотрит прямо на Христину с немым укором.
Она злится на себя, на пауков, на весь этот дом, а более всего – на отца, который бросил её одну черт знает где. Злость давит страх, как клопа. Христина тычет шваброй в ближайшего паука, наворачивает его вместе с паутиной на щетину и бежит в ванную, пока тот не очухался. За ней тянется шлейфом верещание паучьих детенышей. Она кидает паука на дно ванны, включает душ и мощным напором заталкивает в сливное отверстие. Торжествует, и снова бежит в комнату.
Христина вся покрыта обрывками паутины, капли яда оставляют на её руках борозды и набухающие волдыри, но она раз за разом возвращается к гнезду и вытаскивает по одному пауку, пока их визг не замолкает под ванной, где в лабиринте труб копятся волосатые трупы. Остался всего один. Он не пытается убежать и не издает ни звука. Либо он смирился со своей участью, либо тупой его мозг просто не способен переварить происходящее. Паук жует муху, которая не успела спрятаться. Проталкивает её жирный зад лапой, но молчит. Не слышно даже чавканья. Тишина разлилась благоговейная.
Христина не может больше ждать. Она несет паука в ванну, пока тот балансирует на древке швабры. Его могучее тело не помещается на щетке, но он старается не доставлять девушке проблем. Христина швыряет его в ванну и в изнеможении опускается на пол, облокотившись дрожащим от напряжения локтем на унитаз. Паук безучастен. Дожевывает муху.
Тогда Христина начинает молиться. Не ради благословения и даже не для очищения. Просто по старой привычке, как учил отец. Громко, с выражением, воздев очи к потолку.
– Перестань, – просит паук. Он закончил есть, и обратился человеком. Шляпа, галстук и тяжелые ботинки с трудом помещаются в ковчеге ванны.
Христина обрывает песнь на полуслове и ждет чего-то.
– Перестань, – повторяет паук и поднимается во весь рост. Отцовские ботинки ему жмут, зато шляпа в самый раз.
– Я люблю тебя, – шепчет Христина.
– Убей меня, – просит паук.
Кто-то сует Христине в руки нож, но она валится набок, откидывает его в сторону и закрывает лицо руками. Тишина разлилась невыносимая.
Паук присаживается на край ванны и касается педипальпой её плеча.
– Убей меня.
«Убей, убей, убей» – вторят из-под пола мухи и жуки. Эхо катится по коридору и исчезает в спальне.
– Убей, убей, убей, – повторяет Христина, как умалишенная. Чтобы заполнить тишину.