Время с каждой миллисекундой замедлялось. Христина постукивала подушечкой среднего пальца по коленке всякий раз, когда чувствовала, что на неё накатывает таинственное «клонк-клонк», о котором она почему-то не могла перестать думать. Её палец онемел от стука, но это работало.
Около одиннадцати часов утра девушка почувствовала, как от голода крутит живот. Вот такая смешная, но естественная потребность. «Попробуй тут умереть, когда так сильно кушать хочется», подумала Христина с неожиданной теплотой. Она представила себе большой горячий бутерброд с сыром и помидорами, рыбный салат, который так хорошо готовила когда-то мама и даже яблочный сидр, который изредка приносил отец.
Было ли у них все так плохо, как сказали тогда люди? Неужели и правда их маленький мир, их странная, но какое-то время крепкая семья была обречена с самого начала? А шкаф… Иисус за человеческие грехи был распят на кресте рядом с двумя подонками, а Христина всего лишь училась жить честно и чисто. Это такая мелочь по сравнению с тем, что могло бы стать с ней, расти она в обычной семье, встречаясь с мальчишками, сбегая с уроков попить пива. Горько становится, когда думаешь о том, что твоя жизнь может повернуть в любую сторону, но только не назад.
Люби меня, как я люблю тебя.
Христина постучала по коленке чуть сильнее, сбрасывая наваждение. Нет дороги назад, нет – и все тут.
Она расчесала свалявшиеся волосы, умылась, почистила одежду. Пахло от неё ужасно, но есть хотелось еще ужаснее. Магазин всего лишь в двух шагах от дома, добежать туда – плевое дело. А потом можно будет заняться собой. Очень девочковая, очень естественная, очень нормальная мысль. Правда?
Дорога до магазина и обратно длилась вечность. Она встречала людей, больших и маленьких, молодых и старых, но все они были пугающе одинаковы. Не внешне, нет. Что-то невыразимое словами сквозило в каждом лице, обращенном на Христину. Люди словно прощались с ней, провожали её. Христина внутренне сжималась под их взглядами, не выражающими абсолютно ничего, кроме простой констатации факта – это прощание, именно так. Она видела, как люди оборачиваются и смотрят ей вслед, как расступаются в очереди, пропуская её к кассе, как продавщица, не издав ни звука, подает пакет и машет рукой. Так театрально и так страшно.
Сердце Христины переполнила тоска. Не такая горячая, как любовь и не такая сладкая, как боль. Но такая же надрывная, как отвращение. Оно было повсюду: на желтеющем ободке унитаза, на её потной коже, на пыльных книгах, на заплесневевшей от сырости мочалке. Отвращение поделило с тоской Христинино сердце, и она сама стала отвращением.
Потом она сидела на полу кухни, разложив вокруг себя тарелки, и жадно ела. И гречневую кашу, и жареную лапшу, и овощной салат, и пирожное с маргариновыми розочками. Чем больше еды попадало внутрь, тем голоднее она становилась, а потому ела, ела, ела. И много курила, останавливаясь, бросая вилку, присасываясь к фильтру с таким же остервенелым голодом.
В какой-то момент заработало кухонное радио, но Христина не смогла вычленить его из череды пережевываний и струй дыма. Оно просто раз – и заговорило с ней.
– Знают, – подумала Христина – Все знают!
Чтец христианской передачи говорил с ней о Боге.
– Я сделал это в простоте сердца моего и в чистоте рук моих.
Христина посмотрела на свои руки, заляпанные жиром и соевым соусом.
– Итак, бойтесь Господа и служите Ему в чистоте и искренности.
На полу лежат пустые контейнеры от магазинного салата с подтеками майонеза и шуршащий пакет из-под пирожного.
– И по чистоте своей сквозь все проходит и проникает.
Она почувствовала себя не просто грязной, а оскверненной.
– Ты знаешь, что нужно делать тебе в этот час?
Христина кивнула.
– Готова ли ты?
Она кивнула еще раз, сдерживая рыдания.
Заиграла музыка. Христина никогда не была в бродячем цирке, но сразу узнала песню, которая сопровождает выступления уродцев в карнавальных костюмах. Кухня разрослась вширь и ввысь, открывая анфиладу цирковых шатров. Под печальный барабанный бой, надрывный вой аккордеона и заунывное пение трубы, бородатые женщины и карлики-мужчины, непомерно толстые клоуны и гуттаперчевые акробатки высыпались гроздьями в проход и выстроились друг за другом. Они смотрели на Христину, сидящую на своей горе мусора, как на троне, смеялись и махали руками. Девушка ошалела от шума и ярких красок, и только вглядывалась без всякой цели в раскрашенные цепи на груди огромного метателя ножей с завитками рыжих усов на щеках. Грохнув последний раз тарелками, цирк свернул свою прощальную балладу и пропал вместе с голосом радиоприемника. Все вернулось на свои места.