Не хватало только какого-нибудь банального, но ёмкого штампа. Тогда она сказала:
– Плыви по течению, расправь паруса.
А потом мечтательно посмотрела куда-то вдаль, чуть запрокинув голову:
– Мы с тобой – против всего мира. Вот ведь какая ирония! Против мира, в котором люди по домам разошлись. До чего же тут тихо, от такой тишины можно оглохнуть…
Мы вошли в дом. Женщина средних лет равнодушно смотрела на экран, поделенный на дольки разномастных кадров.
– Где?..
Женщина махнула рукой куда-то вбок, не глядя на нас, словно отмахнулась от назойливой мухи, которая прервала её дрему. Девушка взяла меня за руку и потянула вперед, прошипев злобно: «Тварь ленивая!».
Вот, наконец, дверь. Мы пришли, и меня немного отпустило. Не так, чтобы плыть по течению, расправив паруса, но достаточно для капли любопытства, которая не так безнадежна, как тупая покорность.
За дверью прятался крошечный коридор и кабинет с золотой табличкой. Девушка даже не взглянула в его сторону. Сразу же села на диванчик перед коридором, сложила руки – прилежная ученица на уроке – и застыла.
– Ты меня тут подождешь?
Она тяжело вздохнула. Не с тоской, а подчеркнуто тяжело, с придыханием. Театрально.
– Нет, меня здесь не будет.
И без того путаные мысли завернуло в тугой клубок.
– Где же ты будешь?
Она прикрыла глаза, показывая мне и всему миру, как устала от расспросов, и нехотя выдохнула:
– Я буду с тобой. С тобой.
Потом взглянула на свои часы, сверилась с настенным кругляшом циферблата и нахмурилась:
– Иди уже, опаздываешь.
Я пошла. Сделала два или три шага, не понимая особо, куда иду и зачем. Не столько осознанно, сколько по инерции. Внутри меня плескалось, переливаясь через край, варево самых разных ощущений. На моем теле можно было нарисовать карту и обозначить флаги завоевателей. Меня поделили на части, и только лишь пара кусков еще принадлежала мне. Все остальное – какое-то месиво противоречий, тыкающих друг друга пиками в бессильной злобе.
В животе томилось беспокойство. Оно пронзительно подвывало, толкая меня изнутри. Мои руки онемели. Я видела сквозь призму чего-то потаенного две белеющие культи и подобие механизма, приводящего их в движение. Здесь поселился парализующий страх, который шаг за шагом покрывает ледяной корочкой все живое. Еще дальше, в глотке, закипал гнев. В опасной близости от сомкнутых губ затаилось самое сильное чувство, отчаянно ищущее выхода. Пусть же оно выплеснется хотя бы тут, где истерики – привычное дело, а злость – хороший признак.
И я постучалась.
Владислав сидел в кожаном кресле, чуть вытянув ноги, но без лишних вольностей. Человек-друг, человек-участие. Все в нем было идеально – до последней складочки на брюках, до небрежно взъерошенных волос на висках, до едва заметного наклона черной оправы очков.
Я помню, как смотрела однажды сериал, один из проходных героев которого очень походил на Владислава. Герой убивал сочных молодых блондинок и страдал обсессивно-компульсивным расстройством. Так странно смотреть на этого миловидного мужчину с мягкими чертами лица и большими сливовыми глазами, представляя себе социопата с ножом в руке и ноткой уходящего оргазма в глубине зрачка. Вымученно улыбнувшись, я еле сдержала накативший смех.
Владислав подался вперед всем телом, улыбнувшись широко и приветливо, показывая свое расположение и готовность поддержать шутку, вспомнившуюся мне так некстати. Я промолчала и перевела взгляд на теплый ореол оранжевого света вокруг настольной лампы.
Уют маленькой комнаты одновременно располагал к себе и злил. Хотелось рассказать обо всем, что со мной сегодня произошло, но я невольно гасила каждый такой порыв, вглядываясь мельком в красивые длинные пальцы терапевта, покойно лежавшие на планшете для записей. Он ждал, когда я буду готова говорить, не выказывая ни удивления, ни разочарования, ни раздражения. Каким же хорошим и родным он показался мне в этот полдень, когда я перестала понимать – где заканчиваюсь я сама, а где начинаются другие. Слова рвались из меня, как голодные собаки к миске с костями.
Владислав пах чем-то древесным, тонким, и мне ужасно захотелось зарыться лицом в воротник его джемпера. Вцепиться и, как огромный осьминог, обвить всеми конечностями. Эти противоречивые выматывающие чувства делали только хуже – я также хотела орать на Владислава, вывалить перед ним и боль, и страх, и безнадежность. Но не могла раскрыть рта. Было отчаянно жаль разрушать молчаливое совершенство, за которым наверняка прячется равнодушный человек, послушно выполняющий свою работу.