— Вот это жизнь! — говорил он, проработав с утра до самого обеда.
Трудом своим ему ужасно хотелось с кем-нибудь поделиться.
Раз, идя по бульвару, он увидел Галкина, шедшего с каким-то господином.
Юноша сей, заметив его, сейчас же хотел было дать тягу в сторону, но Бакланов сам подошел к нему.
— Здравствуйте-с! — сказал он ему довольно приветливо.
— Ах, да, здравствуйте! — отвечал робко и с удовольствием Галкин.
Шедший с ним господин тоже поклонился Бакланову. Тот всмотрелся в него.
— А, monsieur Басардин! Здравствуйте.
— Скажите, пожалуйста, — начал тот: — вы с сестрою моей сюда приехали?
— Нет, — отвечал Бакланов смело, но в сущности весьма сконфуженный. — Мы были с ней в Бадене, а потом она поехала куда-то в Швейцарию, а я в другое место.
— Досадно! — проговорил Виктор, крутя усы.
С молодым Галкиным он не только не был враг, а, напротив, в дружбе с ним находился, и Галкин, по преимуществу, уважал Басардина за то, что он продергивал в печати его отца.
Когда потом узналось, что Басардину платят из откупа за то, чтоб он молчал, то молодой человек и это в нем уважил, говоря, что с этаких скотов следует брать всякому.
— Я либеральному человеку, — пояснил он: — все прощаю, что б он ни сделал.
Теперь они жили даже вместе и постоянно ходили под руку.
— А что, господа, не свободны ли вы как-нибудь вечерком? — заговорил вдруг Бакланов несколько заискивающим голосом.
— А вам что? — спросил Галкин.
— Да мне бы хотелось прочесть вам мою статейку, которую я написал по случаю разных парижских распорядков. Вот и вам, господин Басардин.
— Я очень рад, я свободен! — произнес с восторгом Галкин.
Басардин молчаливым поклоном изъявил согласие. Несомненный ли успех его новых произведений, в которых он называл уже прямо по именам тех лиц, о которых писал, или Виктор имел в голове своей какое-нибудь еще новое и более серьезное предприятие, только он заметно важничал и был как-то таинственен.
Чтение условлено было на другой день вечером.
Отойдя от своих будущих судей, Бакланов несколько даже устыдился, перед кем это он будет читать.
«Что же, — успокаивал он себя: — молодой этот человек хоть и недалек, но по стремлениям своим благороден, а Басардин — сам известный обличительный писатель!»
12
Красные
На среднем столе, в номере Бакланова, стояли сифон содовой воды, сахар в серебряной сахарнице, красное вино, и посреди всего этого лежала тетрадка.
Часов в восемь пришли гости.
Басардин был по-прежнему мрачен и серьезен, а Галкин, хоть и вольнодумен, но доволен.
Бакланов, с свойственным всем авторам нетерпением и робостью, ожидал начала чтения.
Судьи его наконец уселись.
Басардин, как опытный литератор, сел поближе у самого стола, а Галкин на диване в глубоко-внимательной позе.
— Ну-с, так я начну, — говорил Бакланов, слегка откашливаясь, и зачитал: — «Все великие истины просты и часто даются человечеству непосредственно: первобытные народы судили своих преступников судом открытым, гласным; впоследствии это представлено было лицам избранным, судьям, и только уже с развитием цивилизации, с внесением в общественный распорядок высших нравственных идей, общество снова обратилось к первоначальной форме суда».
— Да позвольте-с, — перебил его Галкин: — в первобытных обществах совсем другое считалось преступлением, воровство там было ловкостью, а убийство — молодчеством.
— Да так и надо! — подхватил, с мрачным выражением, Басардин: — пусть всякий защищается сам, а у нас статью, вон, про кого напишешь, так сейчас в острог ладят засадить.
— Да я не про то совсем, господа, говорю! — возражал удивленный и сконфуженный этими замечаниями Бакланов. — Я объясняю только, как в обществах человеческих шел исторически суд.
— Ничего я не вижу из ваших объяснений, ничего!.. — возражал ему Галкин.
Бакланов сделал заметно недовольную минут.
— Я говорю-с, — начал он пунктуально: — что суд сначала принадлежал вполне самому обществу, судили, так сказать, простым мирским приговором; наконец стали судить по обычаям, преданиям; а там, после разных комбинаций, он делается, например, во времена феодальные, принадлежностью начальника — барона. Это ведь бессмыслица!
— Разумеется, — подтвердил Галкин.
— От барона он передается судье-специалисту, произвол которого все-таки связывается преданиями и законами. Согласны вы с этим?
— Совершенно! — подтвердил Галкин.
Но Басардин, заметно делавший над собой усилие, чтобы понять, что тут говорилось, на этом месте вдруг поднял голову.
— Вы говорите, в феодальные времена начальники-бароны судили… Вот на Кавказе я служил… Там дикий совершенно народ, а тоже начальники судят: возьмет да и застрелит, и баста!
— Я не то совсем говорю! — отвечал ему с досадой Бакланов. Судье-специалисту, — продолжал он: — придали наконец суд по совести, то есть присяжных, или, другими словами, внесли элемент прежнего общественного суда.
— Я не понимаю, к чему вы все это ведете? — возразил Галкин.
— И я тоже! — подтвердил Басардин.
— Веду к тому-с, — отвечал Бакланов: — что у нас, собственно в России, вопрос этот теперь на очереди. В противодействие ему обыкновенно ставят то, что у нас не может быть присяжных, что они необрзованы. Прекрасно-с. Но они должны быть таковы, потому что таковы и преступники. Человек живет в известном обществе, знает все его условия. Только это общество и имеет право судить его. Странно было бы, если бы краснокожего людоеда стали судить английские присяжные, а madame Лафарж — калмыцкий суд.
— Что ж из этого будет, если вы одну эту форму введете, а тысяча других, старых ветошей останется?
— Что ж делать с этим?
— Надобно все изменить, — отвечал Галкин: — уничтожить сословия; сделать землю совершенно свободною, как воздух, пусть всякий берет ее, сколько ему надобно; уничтожить брак, семью.
— Это земля там, и сословия, все это пустяки! — перебил его Басардин: — а главное, чтоб деньги у этих каналий-богачей не лежали!
— И чтобы деньги не лежали!
— Да кто же вам позволит сделать это, господа? — возразил Бакланов.
— Итти, так позволят! — подхватил Галкин, выворачивая при этом глаза, чтобы сделаться пострашней.
— Взять топор, так позволят! — подхватил Басардин, грозно тряхнув головой и подняв кулак на воздух.
— Господа, вы рассуждаете, как дети, как мальчики! — воскликнул Бакланов.
— Нет, мы рассуждаем, потому что знаем…
— Что вы знаете?
— Знаем, чего хочет народ.
— Какой?
— Русский!..
— Да народ вас первых побьет каменьями, — вскричал уж Бакланов.
— Ха-ха-ха! — ответили ему на это молодые люди.
Затем сделался всеобщий шум.
— Глупо, господа, глупо! Как хотите! — восклицал Бакланов.
— Я не понимаю вас, не понимаю! — отвечал, топорщась, Галкин.
— Так говорить подло, низко, скверно! — произносил, скрежеща зубами, Басардин.
Спор этот прерван был вошедшим человеком.
— Monsieur, madame votre epouse est arrivee! — сказал он Бакланову.
У того мгновенно выскочили из головы и статья, и открытый суд, и невежественные опоненты его, и в воображении представлялась сердитая и укоряющая Евпраксия.
— Где она?.. — говорил он робким голосом, выходя за лакеем в коридор, и очень был рад, что там было не так светло.
— Monsieur! — сказал ему лакей, показывая на стоявшую невдалеке даму с мужчиной: последний был Валерьян Сабакеев.
— Une chambre! — сказал Бакланов лакею и подошел к жене.
— Приехали! — проговорил он радостно-заискивающим голосом.
Евпраксия ничего ему не отвечала и вошла в отворенную лакеем дверь.
Бакланов заметил, что она очень похудела, и в то же время похорошела, хотя выражение лица ее было почти суровое.