Гости между тем перешли в гостиную. Стали подавать шампанское, и музыка заиграла туш. Соня в каком-то утомлении села на диван и невольно склонила на его спинку свою чудную головку. Марья Николаевна тоже была рассторена и почти со слезами на глазах, так что Надежда Павловна спросила ее:
— Что с вами?
Достойная эта женщина сначала ничего не отвечала, но потом, взяв Басардину за руку и крепко сжав ее, проговорила:
— Я любила ваше семейство и теперь люблю, но я была ужасно оскорблена!
Из церкви Марья Николаевна взяла к себе в карету Виктора, и что уже у них произошло там — неизвестно, но только и тот как-то совался из стороны в сторону, был заметно чем-то встревожен и наконец, улучив минутку, он остановил мать.
— Мне, маменька, надобно завтра ехать в Петербург.
— Это что такое?
— Отпуск выходит!..
И Виктор в самом деле показал ей отпуск, по которому всего оставалось дня три.
— Что ж здесь-то не останешься на службе? — спросила насмешливо Надежда Павловна.
— Очень нужно, со скотами этакими, — возразил Виктор обыкновенным свои тоном. — Мне, маменька, дайте денег-то!
— Дам, — отвечала Надежда Павловна. Она была рада, как бы нибудь, только отвязаться от него.
Свадебный ужин начался баснословной величины рыбой, сопровождаемою соусами из сои и омаров. Повар Якова Назаровича, по искусству, был первый в городе. Надежда Павловна, сидевшая на самом почетном месте и глядя на стоявшие в хрустальных вазах дорогие фрукты, на двухпудовые серебряные блюда под кушаньями, на богемский, тонкий как бумага, хрусталь, блаженствовала. Подобной роскоши, оставив дом князя, она уже не видывала. И все это теперь принадлежит ее Соне.
А Петр Григорьевич, напротив, был грустен. Неизвестно, по какому инстинкту, он лучше и яснее, чем его супруга, понимал, что они делали нехорошо, выдавая таким образом дочь: Бог умудряет иногда и младенцев.
Но вот шафера провозгласили последний тост — здоровье какого-то восьмилетнего внука Якова Назаровича; стулья задвигались, и гости стали вставать, прощаться и разъежаться. Аполлинария Матвеевна и две другие дамы отвели Соню в спальню.
Яков Назарович прошел туда с другой стороны. Огни в доме погасали, и все стало мало-помалу затихать. Не спал только Виктор, мрачно ходивший по совершенно темной бильярдной; вдруг промелькнула чья-то тень.
Виктор повгляделся. Оказалось, что это был молодой, в халате и с подушкой в руках.
— Что вы? — спросил его Виктор.
Яков Назарович грустно усмехался.
— Прогнала… Плачет… Не велит оставаться мне там! — проговорил он и прошел в свою прежнюю холостую спальню.
— То-то дурак-то! — сказал ему вслед Виктор.
На другой день Надежда Павловна была очень встревожена, во-первых, тем, что у Сони заметно дрожала ручка и голова, и она уже без ужаса, кажется, видеть не могла мужа, а кроме того к ней вдруг прибежала горничная помешанной Валентины.
— У нас несчастье-с, — табакерка барышнина пропала, — объявила она.
— Каким это образом? — спросила Надежда Павловна сначала совершенно покойно. Она перед тем только проводила Виктора, который уехал на почтовых в Петербург.
— Не знаю-с, — отвечала горничная каким-то нерешительным голосом. — Дорогая табакерка очень… Мы им только когда по праздникам и даем из нее нюхать.
Надежда Павловна пошла к Валентине.
— Только и всего… Ко мне пришел этот молодой офицер прекрасный, прекрасный молодой человек!.. Поцеловал у меня руку!.. Только и всего!.. — рассказывала сумасшедшая.
Надежда Павловна ее больше не расспрашивала и, возвратившись в свою комнату, опустилась на кресла.
— Господи! Только этого недоставало! — воскликнула она.
«А кто в этом виноват?» — шевельнулось в ее мыслях. — «И он, и я, и люди, и Бог!» — произнесла мысленно бедная мать.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1
Британия
Огромные часы на угловом здании старого университета показывали два часа. Из нового университета, по его наклоненному двору, выходили уже студенты. Внизу юридических аудиторий молодцеватый студент надевал на себя калоши и шинель, а со спиральной лестницы, с самой верхней ее площадки, другой студент, свесив голову за перила, несколько знакомым нам голосом, кричал ему:
— Бакланов, вы в Британию?
— В Британию, — отвечал старый наш приятель.
— И я приду!
— Ну да! — подтвердил Александр, и когда он торопливо проходил через средний подъезд, швейцар Михайла дружелюбно заметил ему:
— Что, не сидится, видно, на лекции-то!
— Дела есть поважней лекций! — отвечал ему Бакланов серьезно.
Михайла усмехнулся ему вслед.
С тех пор, как мы расстались с нашим героем, он значительно возмужал: бакенбарды его подросли, лицо сделалось выразительней. Во всей его походке, во всех движениях было что-то мужественное, смелое… Видно, что он решился смело и бойко итти навстречу жизни.
Перейдя улицу, он, прямо напротив манежа, повернул в трактир с грязноватою вывеской и начал взбираться по деревянной, усыпанной песком лестнице. Это-то и была Британия. Стоявший за прилавком приказчик несколько модно и с улыбкой поклонился ему. Бакланов мотнул ему головой, пройдя залу, повернул в комнату направо. В чистой, белой рубахе половой, с бледным и умным лицом, с подстриженною небольшою бородой и с намасленною головой, почти дружески снял с Бакланова шинель и положил ее на давно, как видно, приуроченное для нее место.
— Бирхман и Ковальский были? — спросил Бакланов, садясь на диван.
— Нет еще-с, не приходили, — отвечал половой.
Бакланов приподнял ногу на стул, при чем обнаружил тончайшие, франтовские шаровары. Его сюртук, с маленьким голубым воротником, тоже сидел на нем щеголевато.
Половой подал ему трубку и растрепанный номер «Репертуара».
— А кто в бильярдной есть? — спросил Бакланов.
— Проскриптский, кажется-с…
— О, чорт с ним! — произнес с досадой Бакланов.
Половой усмехнулся.
— Вчера у них с Варегиным и была же пановщина.
— В чем?
— Да все о душе-с.
— И кто же кого?
Половой пожал плечами.
— Бог их знает: Варегин-то словно бы правильнее на словах говорил.
— Варегин — умница!
— Да-с, — согласился и половой: — господин большого рассудка. Говорят, он из нашего, из простого звания-с.
— Он мещанин. Тогда наследник с Жуковским путешествовал. Ему его и представили: задачи он в голове, самоучкой, решал. Тот велел его взять в гимназию, в два месяца какие-нибудь, читать не умевши, в третий класс приготовился.
Половой с удовольствием улыбался.
— Что оно, значит, природное-то! — произнес он с каким-то благоговением, а потом, торопливо подав порцию чаю вновь пришедшим посетителям, опять подошел к Бакланову.
— Проскриптский этта-с… может, изволите знать, из думя сюда ходит чиновник… чин тоже получил и ходил к Иверской молебен служить… он на него и напал: «у червяка, говорит, голова, и у вас: червяку отрежь голову и вам, и оба вы умрете!». Так того, бедного, пробрал…
— Пиявка! ко всем льнет!.. — отвечал Бакланов.
Вошли Бирхман и Ковальский. Первый из них был длиннейший немец. Голубые глаза его имели несколько телячье выражение, но очертания лица были довольно тонки, и сквозь белую, нежную кожу просвечивали на лбу тоненькие жилки. Одет он был в нескладный вицмундир и в уродливейшую, казенную, серо-синюю шинель, подбитую зеленой байкой с беленькими лапками. Ковальский, напротив, был маленький, приземистый мужчина, сутуловатый, с широкими, приподнятыми вверх, как на статуе Геркулеса, плечами. Он как пришел, так сейчас же взял с комода щетку и начал ею чистить свой сюртук, полы которого, в самом деле, были страшно перепачканы в грязи.