— Кто это, господа, тут свистит? — сказал он.
— Это, должно быть, вы сами свистнули; здесь никто не свистел, — отвечал ему господин совершенно почтенной наружности.
Частный пристав, очень этим обидевшись, вышел в коридор.
— Пошлите пожарных на лампу, чтобы хлопали там! — крикнул он квартальному.
— Примадонне дурно! опустите занавес! — слышалось на сцене за декорациями.
— Нет, ничего, дотанцует! — возражал другой голос, и примадонна, в самом деле, хотя и очень расстроенная, но дотанцовала, пока не унесена была слетевшими духами на небо. Занавес упал. Пожарные еще похлопывали над люстрой. Публика хлынула в кофейную; послышались разнообразнейшие толки.
— Помилуйте, за что это? У ней есть грация и уменье! — толковал театральный чиновник.
— Ничего у нее нет, ничего! — возражал ему запальчиво Бакланов.
— Все есть, все! — повторил чиновник.
— Может-быть, все, только не то, что надо, — отвечал ядовито Бакланов.
В коридоре полицеймейстер распекал частного.
— Студенты, помилуйте, студенты! — оправдывался тот.
— Начальство их надо сюда! — говорил полковник, и ко второму акту в задних рядах показался синий вицмундир суб-инспектора.
Бакланов и Венявин торжествовали.
Примадонна, оскорбленная, огорченная и взволнованная, делал все, что могла. Танец ее был страстный: в каком-то точно опьянении, она то выгибалась всем телом и закатывала глаза, то вдруг с каким-то детским ужасом отбегала от преследующего ее жен-премьера, — но агитаторы были неумолимы: в тот самый момент, когда она, вняв мольбам прелестного юноши, подлетела к нему легкою птичкой — откуда-то сверху, из ложи, к ее ногам упала, громко звякнув, черная масса. Примадонна с ужасом отскочила на несколько шагов. Жен-премьер, тоже с испугом, поднял перед публикой брошенное.
— Мертвая кошка! — произнес чей-то голос на креслах.
Общий хохот раздался на всю залу.
— Браво! Мертвая кошка! Браво! — кричал неистово в креслах Бакланов, так что все на него обернулись.
— Мертвая кошка! — повторял за ним Венявин.
С примадонной в самом деле сделалось дурно. В директорской ложе совершенно опустело: оттуда все бросились наверх, откуда была брошена мертвая кошка.
— Мертвая кошка! — продолжал кричать Бакланов.
— Пожалуйте к суб-инспектору, — сказал подошедший к нему капельдинер.
— Убирайся к чорту! — отвечал ему Александр.
На сцене между тем бестолково прыгал кордебалет. Суб-инспектор, пробовавший было вызвать по крайней мере хоть кого-нибудь из математиков, сидевших в ложах в бель-этаже и перед глазами всей публики хохотавших, но не успев и в том, поскакал на извозчике в университет, доложить начальству. Соло за примадонну исполнила одна из пансионерок.
Когда занавес упал, Бакланов сделал знак Казимире и пани Фальковской, сидевшим в третьем ярусе и для которых он нарочно нанимал ложу, а потом, мотнув головой Венявину, гордо вышел из залы.
Через несколько минут с ним сошлись в сенях его дамы, и все они поехали в карете домой. Пани Фальковская, расфранченная и очень довольная, что побывала в театре, всплескивая коротенькими ручками, говорила:
— Как это возможно! За что ее, бедную, так?
— А за то, что тут правда, истина, которые одни только имеют законное право существовать, они тут страдают! — толковал ей запальчиво Алескандр.
Казимира с чувством и грустью глядела на него. Она искренно видела в нем поборника истины и борца за правду. О, если б он любил ее хоть сколько-нибудь.
4
Платон Степанович
— Это что еще? А? Что вы еще придумали? — говорил инспектор студентов, в своем флотском мундире, застегнутом на все пуговицы, горячась перед стоявшими перед ним в довольно комических позах Бирхманом, Венявиным, Ковальским, двумя-тремя медиками и несколькими математиками. Впереди всех их, впрочем, стоял Бакланов.
— Позвольте, Платон Степаныч! — говорил он, прижимая руку к сердцу и все больше и больше выступая вперед.
— А вот и нет!.. Не позволю! — говорил ему тот, в свою очередь, тоже с раскрасневшимся лицом.
— А как же это?
— А так же!.. Ты скажешь мне два слова, а мне после тебя и говорить нечего будет.
— Странно! — проговорил Бакланов, пожимая плечами, и потом прибавил довольно громко вслух: — Я не солдат, а вы еще не полковник, чтобы говорить мне ты.
— Не полковник! — произнес Платон Степанович, кидая на него свирепый взгляд.
Стрела была пущена прямо в цель: полковничий чин был для него до самой смерти какою-то неосуществимою мечтой.
— Вы-то это что? Вы-то? — накинулся он на Бирхмана. Правительством взяты, воспитаны, взлелеяны, и вот благодарность!.. Ведь солдат на всю жизнь!.. на всю жизнь! — прибавил он, грозно потрясая рукой.
Он имел привычку — мрачную картину всегда еще больше поразукрасить; но Бирхмана это нисколько, кажется, не пробрало.
— Не знаю, что я против правительства сделал, — проговорил он.
— А, не знаете! — прикрикнул Платон Степанович: — а вейнхандлунг так знаете!
— Вы сами-то пуще ее знаете! — бухнул прямо Бирхман.
— Я знаю… разумеется… — произнес Платон Степанович каким-то странным голосом: улыбка, как он ни старался скрыть, проскользнула по его лицу.
Бакланов в это время опять уже на него наступал.
— Если теперь, Платон Степаныч…
— Ну-с! — отвечал ему тот, совершенно позабыв, что сейчас только запрещал ему говорить.
— Если теперь писатель, — говорил Бакланов: — из которых, например, Иван Андреич Крылов — действительный статский советник, Иван Иванович Дмитриев — тайный советник…
На слова «действительный» и «тайный советник» он нарочно поприударил.
— Ну, ну-с! — торопил его Платон Степанович.
— И тех можно хвалить и порицать, — продолжал Бакланов: — а какую-нибудь танцовщицу, которая умеет только вертеть ногами, нельзя.
— Тут не в танцовщице, судаоь, дело! Тут императорский театр! — крикнул Платон степанович.
— Да ведь императора тут нет! — возразил Бакланов.
— Он невидимо тут присутствует! — порешил Платон Степанович и опять слегка улыбнулся. — Вот соколик-то! — продолжал он, указывая на Ковальского и, по возможности, стараясь сохранить строгий тон: — по театрам ходит, а из греческого единицы получает.
— Да я знаю-с, помилуйте, Платон Степаныч: спросите-с меня, отозвался тот.
— Есть мне когда вас спрашивать! — сказал серьезнейшим образом Платон Степанович и потом вдруг крикнул: — Ермолов!
В дверях появился солдат.
— Вот возьми этого господина, — продолжал он, указывая на одного из медиков: — сведи его в цырульню и остриги его на мой счет. Вот тебе и четвертак! — прибавил он и в самом деле подал солдату четвертак.
— Да как же это-с? — возразил было студент.
— Не прощу! Не прощу! — закричал Платон Степанович, хватая себя за голову и махая руками.
Студент, делать нечего, пошел.
Волосы студенческие были одним из мучительнейших предметов для благородного Платона Степановича: насколько он, по требованию начальства, желал, чтобы они были острижены, настолько студенты не желали их стричь.
— Ну, что мне с вами делать?.. что? — говорил он оставшимся перед ним студентам, как бы в самом деле недоумевая, что ему делать.
— Вы кто такой? — обратился он, тотчас же вслед за тем, к одному черноватому математику.
— Я русин, ваше высокородие, — отвечал тот певучим голосом.