— Ты туда? — выкрикнул ему полушопотом Александр.
Петр мотнул ему, вместо ответа, головой. В это время выплыла на двор Аполлинария Матвеевна погулять. Александр спрятался за косяк, чтоб она не увидала его и не вступила с ним в разговор. Петр не возвращался с полчаса. Наконец он показался. У Александра сердце замерло. Петр сначала прошел кругом всего двора, а потом, будто случайно, повернул и вошел в горницы.
— Ну что? — спросил Александр с захватывающимся дыханием.
Выражение лица Петруши было мрачно.
— Говорил-с! Дуры ведь!
— Что ж она говорит?
— Да своей матки и вашей маменьки опасаются…
— Да как же они узнают?
— Толковал ей-с… понимает разве что-нибудь!
— Ты деньги ей обещай.
— Что деньги-то? И толку, чай, в них еще не знает!
— Ну, хорошо же, — произнес Бакланов, ложась в волнении на диван.
— Не переговорите ли вы лучше сами-с! — произнес Петруша после короткого молчания.
— Да где ж я ее, к чорту, увижу!
— Целый день она торчит на пруду одна, уток стережет.
— Хорошо, там увидим. Ступай… НА тебе, — сказал Бакланов, давая своему поверенному рубль серебром.
Тот с удовольствием его принял и ушел.
По его уходе в комнату влетел было отставший на охоте Пегас и хотел приласкаться к барину.
— Я тебя, чорт этакий! — закричал тот и потянулся за хлыстом, чтоб отдубасить им собаку.
Та убежала.
Александр был в очень раздраженном состоянии.
На другой день он целое утро ходил около гумна и видел, что Маша, действительно, сидит там одна на пруде, но подойти к ней он не решался и, сев на прилавок у избы, любовался на ее еще не совсем свормировавшийся стан, на загорелую шею, на тонкое колено, обогнутое выбойчатым сарафаном.
Маша в то время сидела и шила. Наконец она встала и сама прошла мимо Бакланова.
— Ты куда? Домой? — спросил он ее.
— Да-са-тка-с! — отвечала она, потупляясь и вся раскрасневшись.
Перед вечером Петруша спросил Бакланова:
— Что, вы видели ее-с?
— Видел! Но мне решительно невозможно с ней говорить… Все замечают: я хуже этим ее обесславлю, если стану ухаживать за ней.
— Это точно что-с, — сообразил Петруша.
— Переговори, Бога ради, ты! Обещай, что всю семью их я отпущу на волю!
— Понапугать ее хорошенько надобно, вот, что-с, — произнес гайдук, и в самом деле, должно быть, сказал что-нибудь решительное Маше, потому что на другой же вечер, с перекошенным от удовольствия лицом, он объявил барину:
— Подьте под мельницу, в лесок, дожидается она там вас.
Бакланов побежал бегом. Он еще издали увидел Машу, прижавшуюся к одному довольно ветвистому дереву.
Он ее прямо взял за обе руки.
— Вот и прекрасно! — бормотал он задыхающимся голосом.
Маша только и говорила:
— Ой, ой, нет! Ой, чтой-то, ой!
В следующие затем свидания Бакланов старался дать ей некоторую свободу и простор перед собой.
— Любила ли ты кого-нибудь кроме меня, Маша? — спрашивал он.
— Нету-ка… Ничего я еще того не знаю, — отвечала она.
— А меня любишь?
— Вас, известно, жалею.
«Что за дурацкое слово: жалею», — подумал Александр.
— Ну, скажи, — продолжал он: — любишь ли ты песни петь?
— Нет, я не горазда, — отвечала Маша.
— А в поле любишь ходить гулять, рвать цветы?
Маша с удивлением посмотрела на него.
— Да коли это? Неколи. Что есть в праздник, и то же все за скотинкой ходишь, — сказала она.
«Вот вам и славянки наши во всей их чистоте», — подумал Александр.
— Ну, ступай домой! — проговорил он вслух.
Сцена эта происходила в сушиле, при довольно слабом и несколько даже поэтическом освещении одной свечки, покрытой абажуром.
Маша покорно встала и ушла.
Бакланову немножко сделалось совестно.
9
Иона Циник
Августовская и сентябрьская охота за дупелями и бекасами была из рук вон плоха, а там пошли дожди, грязь, слякоть. Александр начал сильно скучать.
— Так жить нельзя! — говорил он: — один день наешься, выспишься, другой — тоже; три месяца я живу здесь, и хоть бы подобие какое-нибудь мысли человеческой слышал кругом себя.
Аполлинарию Матвеевну он так напугал, что та рта разинуть при нем не смела.
— Что это такое, что вы говорите? — почти кричал он на нее.
— Ну, батюшка, я не буду! — отвечала она покорно и потом с прислугой своею рассуждала.
— И взгляд-то, девоньки, у него, точно у покойника-барина: словно съесть тебя хочет!
Раз, перед обедом, подъехал к крыльцу чей-то тарантас. Александр чуть не вскрикнул от радости и вышел на крыльцо встретить гостя.
Приехавший был им несколько родственник и довольно близкий сосед по деревне: Иона Мокеич Дедовхин. По его тридцатилетней штатской службе, покойный Бакланов по крайней мере раз пятнадцать парил его у себя в уголовной палате и, по своей мистической терминологии, называл его: Иона Циник. Александр, по преимуществу, обрадовался этому гостю, потому что Иона Мокеич, сведя уже, по его выражению, все итоги жизни и быв в земной юдоли не при чем, т. е. будучи окончательно выгнан из службы, отличался какою-то особенною, довольно занимательною откровенностью и все обыкновенно рассказывал про самого себя.
— Ту-ту-ту, чортова куколка! — говорил он, хохоча и весело вылезая из тарантаса.
Александра он обнял и троекратно поцеловал.
— Ай, греховодник! Как это так давно не бывал! — воскликнула Ионе Мокеичу Аполлинария Матвеевна, когда он подходил к ней к руке.
— Не больше твоих грехов, кумушка, не больше!.. — отвечал он ей, грозя пальцем.
— Ну, уж я думаю!.. — произнесла нараспев Аполлинария Матвеевна.
Александр велел подавать обедать и радушно угощал Иону Мокеича кушаньями и наливками. Тот ел, пил, хохотал, хохотал и пил.
После обеда оба они комфортабельнейшим образом разлеглись в сушиле, один на одной постели, а другой — на другой. Прохладный сентябрьский ветерок обдувл их сквозь немшоные стены.
— Ну, Иона Мокеич, рассказывайте что-нибудь, — говорил Александр, расстегивая у себя жилет от полноты желудка.
— Что ж тебе рассказывать, друг сердечный?
— Как, например, вы служили: взятки брали?
— Брал! — отвечал Иона Мокеич, с заметным удовольствием поглаживая себе живот.
— И с вымогательством?
— С вымогательством… Часики, братец ты мой (и Иона Мокеич повернулся при этом к Александру лицом), у одного нашего дворянина Каркарева понравились мне; пристал я к нему: «продай, подари!». «Нет», говорит. Только, тем временем, попался к нам в суд арестант-бродяга. «Не приставал ли, я говорю, ты у такого-то дворянина Каркарева?» — а сам тоже не зеваю: показываю ему из-под стола в руке рубль серебром. — «Приставал», говорит. — «Не такого ли, говорю, у него расположенья дом?» — «Точно такого», говорит. — «А не знаешь ли, говорю, его любовницу, дворовую девицу Евлампию, и не передавал ли ты ей заведомо краденых вещей?» — «Передавал», говорит. Записали все это… Командировали меня. — «Ну, говорю, Захар Иваныч, давай-ка, говорю, мы Евлампию-то твою веревками свяжем». — «Как? Что такое? говорит: — батюшки мои, берите, что хотите». — «Часики, говорю, подай!» Он чуть, сердечный, не расплакался от досады… Видит, что весь карамболь нарочно подведен, а делать нечего, принес… и часики отличные были… невеста тоже хорошая из-за них за меня пошла… в них и венчался!..
— Ну, а эта невеста и будущая жена ваша естественною смертью умерла, или вы ей немножко поспособствовали? — спросил Александр.
— Не очень-то берег — это что говорит: попадало ей во все, а паче того в зубы — каприз была баба, ух какой!
— Ну, а других женщин, по службе, вы склоняли на любовную связь?
Александр нарочно задавал Ионе Мокеичу самые решительные вопросы.
— Склонял! — отвечал Иона, как бы ничего этого не замечая и не столько, кажется, говоря правду, сколько желая потешить разговорами молодого человека.