Экипаж, быстро везомый четырьмя добрыми конями, слегка и ровно покачивался. Александр, завернувшись в свой плащ и скрестив руки, глядел и посматривал на все окрестности. В жизни немного таких положений, которые бы, как езда по деревенским дорогам в хорошем экипаже и на бойких лошадях, могли настолько возбуждать в человеческом сердце чувство гордости. «Я сквайр… проприетер… Все это, что ни идет, ни встречается, все это ниже меня», — самолюбиво отзывалось в молодой душе Александра. «Я, приехав в церковь, — думал он: — или там на обеде к какой-нибудь Фефеле Ивановне, верятно, буду лучше всех одет. Я могу жить, ничего не делая и ни в ком не нуждаясь… Я знаю науки, а тут никто ни одной. Там, может быть, я встречу какую-нибудь маленькую, недурненькую собой даму; она влюбится в меня, потому что муж у ней урод, так как они все уроды…» Но все эти самолюбивые мысли сразу прошли, когда из-за недальней горы показался справа огромный дом Клеопатры Петровны, а слева — сад другого владельца села Дубнов, помещика Спирова. Посреди всего этого виднелась церковь, около которой кишмя-кишмел народ. Александр почувствовал даже робость. Он хоть и считал себя светским человеком, но в сущности был, как все поумнее молодые люди, очень застенчив.
— Иона Мокеич, что вы тут сидите, пересядьте ко мне! — говорил он, велев кучеру остановиться.
Он уже чувствовал некоторую необходимость в покровительстве своего старого соседа.
— Да что ж ты всю дорогу-то, чертенок, молчал и заставлял меня трястись в тарантасишке! — отвечал тот, вылезая из своего экипажа и пересаживаясь в коляску.
Вскоре они въехали в село.
— Ну, брат, нет, в церковь не продерешься… — проговорил Иона.
И в самом деле, от храма до самой ограды тянулся белый хвост народу, или, лучше сказать, баб, которым негде уже было поместиться в церкви.
— Куда же мы поедем: к Клеопатре Петровне или к Спировым? — спросил с заметным беспокойством Александр.
— А вот потолкаемся пока по базару, — отвечал тот и совершенно спокойною и привычною походкой начал проходить между народом.
Александр следовал за ним.
На плохо отгороженном кладбище, обсаженном несколькими березками, на могильной плите, сидели с горестнейшими лицами две старухи-крестьянки.
— Ну-ка, матушка, — говорила одна печальным голосом, между тем как другая тоже простанывала:
— Только глазки-то она закатила…
Александр думал, что, сидя на человеческом кладбище, они вспоминали о какой-нибудь их дочери или внучке.
— Потянула я за хвостик-то, а она уж и не жива!.. — заключила говорившая.
Старухи разговаривали о корове.
Вдруг его толкнул в бок Иона Мокеич. Александр обернулся и сам чуть не вскрикнул.
Опершись на ограду и несколько склонившись на нее, стояла невдалеке молодая, высокая крестьянка. От нее от всей, как от гоголевской Аннунциаты, красота так и блистала во все стороны.
— Какова птичка-то? — произнес Иона.
Александр все еще не мог отвести глаз.
Крестьянка мжду тем, заметив, что на нее смотрят, не столько, кажется, из стыдливости, сколько из солидности опустила глаза в землю и, наклонив несколько голову, пошла неторопливо в другую сторону.
— Это из Кузьмищева… На поседках мы, может быть, увидим ее.
— Ах, пожалуйста! — произнес Александр.
С кладбища они прошли на базар, с выстроенными на скорую руку деревянными лавочками, в которых, с испитыми лицами, в нанковых сюртуках и по большей части рыжеволосые торговцы торговали красным товаром.
— Мадам! мадам! — говорил один из них, зазывая толстую бабу, с разинутым ртом проходившую мимо лавки.
— Вы будьте спокойны: в трех щелоках стирайте, не полиняет! — уверял другой нескольких баб, с недоверием смотревших, как он прикидывал на аршин шумящий ситец.
В церкви на колокольне зазвонили к молебну. Весь почти народ перекрестился, а в том числе и торговец с разными сластями, который только что пояснил двум горничным, стоявшим перед ним и покупавшим у него пряники:
— Было, у меня, сударыня, дочек семь бочек: сам не почал, так чорт начал.
— Ах, Боже мой, скажите! — говорили горничные.
— Да-с, — продолжал торговец: — была у меня жена Маланья, варила мне суп из круп, что тротуары посыпают.
Горничные смеялись.
— Всех бы я вас, миленькие, обзолотил и бриллиантами изуставил, одно только место пустым оставил! — заключил торговец.
Горничные совсем фыркали от смеха.
— Ох, вы пряничницы! — погрозил им пальцем, проходя, Иона Мокеич.
— Нельзя, сударь, Иона Мокеич, — ответил за них торговец: — где уж, батюшка, обозы, так и козы.
Перед мужиком, продававшим лемехи, гвозди, серпы, Дедовхин остановился.
— Я, брат, твоими-то косами тебе бороду выбрею! Хочешь?
Но мужик, кажется, этого не хотел.
— Что ж так-с? — спросил он.
— Да тупее моего языка.
— По каменьям-то, Иона Мокеич, как станете косить, так всякая исступится… Выгодчик тоже! — прибавил мужик, когда Дедовхин был уже довольно далеко: — и около чужих всех пней ладить выкосить траву.
Александр продолжал думать о красивой бабе.
На большой дороге они увидели, что растрепанный мужик полз на четвереньках.
— Что, паря, преклонил уже Господ? Словно рано бы еще! — заметил Иона Мокеич.
— Порра! — произнес мужик с ожесточением и, повалившись вверх животом, закрыл в изнеможении глаза.
— Ну-те, ребята, нарвите крапивки, да под рубашку ему… посоветовал Иона Мокеич стоявшим вблизи, в красных рубахах, мальчишкам.
Те этому очень обрадовались, сейчас же нарвали крапивы и насовали мужику за платье. Мужик поочувствовался, принялся себя чесать с ожесточением, а потом бросился за шалунами, но на первых же шагах упал и опять было обеспамятел. Мальчишки, которым Иона Мокеич снова подмигнул, опять насовали ему крапивы. Мужик встал и уже гораздо тверже побежал за ними.
— Я и себя всегда так велю дома отрезвлять. Отличнейший способ! — объяснил Иона Мокеич Александру, и потом они пошли к дому Клеопатры Петровны.
— Хозяйка, верно, в церкви! — предостерег было его Александр.
— О, чорт! Велика важность! — отвечал Иона и дерзко отворил тяжелые дубовые двери.
На довольно парадной лестнице они увидели сходящую комнатную женщину с маленьким платочком на голове.
— Пожалуйте-с! — пригласила она их.
— Ах, благодарим покорно! — отвечал Иона тоже в тон ей тоненьким голоском. — Что это, душенька, животик-то у тебя словно припух? — прибавил он.
— Ай, батюшка, Иона Мокеич, все-то вы шутите! — проговорила женщина, уходя раскрасневшись в коридор под лестницей.
Путники наши вошли наконец в залу с двойным светом и с историческою живописью на потолке. Потом они прошли малую гостиную, среднюю и остановились в большой гостиной. Александру невольно кинулся в глаза огромный портрет императора Павла, в золотой раме и убранный балдахином.
Мебель была хоть и старинная и в некоторых местах даже белая с позолотой, но везде обитая или штофом, или барканом. Вся эта барская роскошь начала еще больше тревожить Александра.
— Что ж мы будем тут делать? — спросил он своего товарища, преспокойно расхаживавшего и преспокойно на все поглядывавшего.
— А вот уж и подходят из церкви, — отвечал он.
По деревянным мосткам, идущим от самой церкви до дому, действительно, два лакея, в огромных, треугольных шляпах, надетых поперек, вели под руку самое старую фрейлину, совсем сгорбившуюся, но еще в буклях и в роскошнейшем платье. Вслед за ней, скромно приложив руки к груди, шли две ее приживалки: одна Алина, другая — Полина.
Старуха проходила свои огромные залы, с длинными зеркалами, все склоняя голову, как бы кланяясб на парадном выходе; наконец в гостиной, увидев живых людей, она проговорила!