— Нет, не то, чтобы красавица, а помадой хорошей помадилась… Прочие-то маслищем кажутся, так воняет от головищи-то, ну, а она, этак, помадкой, — так тем больше пленила.
Бакланов был, впрочем, грустен и почти не слушал его.
На другой день он объявил решительно, что уезжает в Петербург, и как его Иона Мокеич ни отговаривал и ни упрашивал, он уперся на своем: велел своему человеку, нимало не медля, укладывать вещи, а кучеру готовить лошадей. С матерью Александр не хотел ни видиться ни даже проститься, и только уж случайно, зайдя в гостиную за какой-то вещью, застал там Аполлинарию Матвеевну, с лицом, распухшим от слез. При виде сына она очень сконфузилась.
Перед ней стояли обвенчанные молодые, которые пришли к ней на поклон.
У Бакланова едва достало присутствия духа не вернуться назад.
Маша стояла с потупленным лицом, а муж ее, молодой малый, глупо на все посматривал: он еще в первый раз в жизнь свою был в барских горницах.
Маша показала ему что-то глазами, и оба сейчас же подошли к руке Бакланова.
— Поздравляю вас, поздравляю, — говорил тот и поспешил уйти.
— Ты сегодня уезжаешь, друг мой? — сказала ему вслед Аполлинария Матвеевна.
— Сегодня-с! — отвечал он ей грубо.
У Марьи при этом лицо заметно вспыхнуло, а у Аполлинарии Матвеевны сначала задергало обе щеки, потом и слезы потекли.
— Подите, — могла она только проговорить молодым.
Те ушли.
Перед тем, как сесть в экипаж, Иона Мокеич опять стал уговаривать Бакланова.
— Поди, простись с матерью-то!
Александр ничего ему не отвечал и молча сел в коляску.
Тут было подошел к нему проститься мрачный Семен.
— Прочь, мерзавец! — закричал на него Бакланов, заскрежетав зубами.
Тот мрачно и с удивлением посмотрел на него.
С Петрушей, напротив, Бакланов расцеловался.
Поехали.
Стоявшая у курятной избы пожилая женщинавыла на всю усадьбу:
— Жил-то наш батюшка промеж нас и никого-то не обидел ни словом, ни ясным взглядом своим!
Когда отъехали от усадьбы довольно далеко, молодой лакей, опять ехавший с Александром, обернулся назад и проговорил:
— Маша бежит-с!
Бакланов сделал недовольную мину.
— Стойте! — сказал он.
Кучер остановился.
Маша, нагнав их, вскочила на подножку коляски, обняла барина и стала целовать его.
— Прощай, Марья, прощай! — говорил он торопливо. — На, вот тебе! — прибавил он и подал ей сторублевую.
Но Маша и деньгам, кажется, была не рада. Как-то небрежно засунув их за пазуху, она нехотя слезла с подножки и долго-долго провожала глазами удаляющийся от нее экипаж.
В усадьбу она возвратилась, обежав кругом все поле. От мужа своего потом, как ночь придет, так и пропадет куда-нибудь, так что он никак ее не найдет.
Аполлинария Матвеевна, по отъезде сына, сделалась серьезно больна.
Иона Мокеич остался у нее и все ее утешал.
— Он теперь не прости меня! — говорила она, рыдая и лежа в постели.
— Простит, — успокаивал ее Иона Мокеич.
14
У Палкина уж, видно, не в Британии
Мелкий осенний петербургский дождик, как сквозь частое сито, сеял на тротуары Невского проспекта. В Старом Палкинском трактире начинали засвечать огни. У одного из столиков сидел молодой человек в скромном черном фраке. Перед ним стояли три накрытых прибора.
— Что за чорт, еще нет до сих пор! — говорил он, с нетерпением посматривая на часы; наконец в трактир вошел другой молодой человек.
— Вы здесь, Варегин! — проговорил он.
Вошедший был Бакланов. Он сильно постарел и похудел.
— Долго вы! — сказал ему приятель.
— Задержали, — отвечал Бакланов и сказал неправду. Он хотел совсем не прийти обедать, чувствуя к Варегину, составившему себе ученую карьеру и ехавшему теперь за границу, невыносимую зависть.
— Ну что, скажите, нет ли кого-нибудь еще из наших здесь?.. Венявина, например? — продолжал тот добродушно.
Приятели в тот день только поутру сошлись на Невском случайно.
— Нет; Венявин служит в губернии, помощником правителя канцелярии губернатора, совершенно доволен своим местом: губернатора считает за идеал чести, а правителя канцелярии за идеал ума. — отвечал Бакланов.
Варегин слегка усмехнулся.
— Да, произнес он: — у него сердце маленькое, но чистое золото, и он сумеет им позолотить всю жизнь свою.
— А вы скоро едете за границу?
— Дня через два, — вон чистоганом из казны выдали! — отвечал Варегин и звякнул перед глазами Бакланова червонцами.
Тот даже отвернулся, не потому, что это были деньги, а потому, что они были даны человеку за турды и способности.
— Куда ж вы прежде поедете?
— Сначала в Берлин; порасспрошу там, где, по моим предметам, профессора получше, и стану потом колесить по Германии.
Бакланову самому ужасно хотелось за границу, и он бы даже мог это сделать, но зачем? В чем ему и в каких науках было совершенствоваться? И он расспрашивал Варегина как бы затем, чтоб еще более себя намучить.
— А на магистра вы когда будете держать?
— Я уж выдержал, — отвечал спокойно Варегин.
«И это говорит сын мещанина, — думал Бакланов: — начавший с пятнадцати лет учиться грамоте, а он, дворянин, обставленный всеми средствами к образованию, и что сделал?»
В это время к Варегину подошел лакей и спросил:
— Прикажете подавать-с?
— Нет еще, погоди!.. Проскриптского я жду, — прибавил он Бакланову.
— А… а он разве здесь?
— Здесь и хотел прийти.
Бакланов сделал гримасу.
— Что, вы все еще по-прежнему не любите его? — продолжал с улыбкою Варегин.
— Да, — отвечал Александр.
— Нет, он человек не дурной, — продолжал Варегин, нахмуривая свой большой лоб: — но, разумеется, как и вся их порода, на логические выводы мастер, а уж правды в основании не спрашивай… Мистификаторы по самой натуре своей: с пятнадцатого столетия этим занимаются.
— Вы думаете? — спросил Бакланов, играя брелоками часов.
— Решительно! У них в крови сидит эта способность надувать самих себя и других разным вздором.
— Идет! — остановил его Бакланов.
Варегин повернул голову. В комнату, в самом деле, входил своею вкрадчивою походкой Проскриптский.
— Здравствуйте! — сказал он прежде всего Варегину. Здравствуйте-с! — прибавил он потом и Бакланову, не смотря, впрочем, на него глазами.
— Как вас дождем замочило! — заметил ему тот.
— Благодарю, я и не заметил, — отвечал Проскриптский близорука ища стул и садясь на него.
— Как же не заметили? Вас всего пробило, — спросил, захохотав Варегин.
— Я никогда не замечаю, что в воздухе: дождь или ясно, отвечал Проскриптский.
— Даже и самого, я думаю, воздуха.
— Как это-с? Что такое?
— А так: хорош воздух или нет?.. разницу, например, между гордским воздухом и деревенским?
— Да мне все равно-с, — отвечал Проскриптский.
— Все равно! — повторил Варегин, переглянувшись с Баклановым.
— Может быть, — продолжал Проскриптский своим настойчивым тоном: — человеку азот, которого больше в городах, нужнее, чем кислород.
— Все может быть, — отвечал Варегин.
— Решительно все, и я так полагаю, — сказал Проскриптский и, взяв газету, стал ее внимательно пробегать.
Человек подал горячее.
— Какого же нам вина спросить? — сказал Варегин.
— Я никакого не пью, — произнес тоеньким голоском Проскриптский.
— А я мало! — отвечал Бакланов.
— Ну, так дай нам бутылку красного! — сказал Варегин человеку. — Так ли бывало в Британии? — прибавил он полушутя.
— О! Британия! — произнес с восторгом Бакланов.
Проскриптский между тем как-то торопливо ел, не переставая читать. Обед прошел совершенно молча, только и всего, что Варегин обратясь к Бакланову, спросил его негромко:
— А что вы намерены здесь делать?
— Сам еще не знаю… Вы знаете, что я больше всего люблю искусства, — отвечал тот не совсем решительно.