— Ах ты, Бозе мой, Бозе мой! — произнес посланный: — так господин убивается… так!
— Они очень нездоровы! — отвечала Иродиада прежним ровным тоном.
Посланный не уходил и продолжал смотреть себе на руки и на сапоги.
— Могу ли я с вами переговорить два слова? — сказал он наконец.
— Что? — спросила Иродиада.
— Два слова! — повторил он и вслед за тем начал что-то такое скороговоркой объяснять Иродиаде. Она его слушала как-то насмешливо-холодно.
— Так? — заключил он.
Молодой человек торопливо засунул руку в боковой карман, вытащил оттуда бумажник, вынул из него сторублевую бумажку и подал ее Иродиаде. Та равнодушно приняла ее. Молодой человек протянул к ней руку; она хлопнула по ней своею рукой, которую он и поцеловал с чувством, а затем, надев еще в комнате шляпу набекрень, модно расшаркался и вышел. Иродиада как-то мрачно посмотрела ему вслед.
Софи между тем все еще продолжала сидеть в задумчивости. Вдруг раздался звонок. Софи даже вздрогнула.
— Иродиада! Иродиада! — крикнула она.
Та проворно вошла.
— Скажи, что я не могу принять, что я спать легла, — говорила Софи и начала торопливо развязывать шнурки у платья, как бы затем, чтобы в самом деле раздеться и лечь.
Иродиада вышла в переднюю.
Софи напрягла весь слух, чтоб услышать, что там будет говориться; она закусила свои красивые губки, лицо ее побледнело.
Иродиада наконец возвратилась.
— Что ты так долго?.. — сказала почти с тоской Софи.
— Это не Эммануил Захарыч!.. — отвечала та.
— Как? — спросила Софи и взялась уж рукой за бьющееся сердце.
— Это Александр Николаевич Бакланов! — договорила Иродиада.
— Ах! — вскричала Софи и, вскочив, побежала навстречу.
Перед ней, в самом деле, стоял Бакланов.
Первое время они ничего не в состоянии были говорить, а взяли друг друга за руки и смотрели один другому в глаза.
Иродиада, с подсвечником в руках, тоже смотрела на них.
2
Опять поэзия
— Хорошо ли у меня здесь? — было первое слово Софи, когда они уселись с Александром в будуаре.
— Да! — отвечал тот, сияя весь радостью.
— Ах, Боже мой! Погоди, постой! — воскликнула вдруг Софи, закрываясь рукою.
У ней невольно потекли слезы.
— Ну вот и ничего, прошло!.. Иродиада, дай воды! — прибавила она, снова открывя свое прелестное лицо, хотя щечки ее еще дрожали.
Иродиада, с несколько лукавым видом, подала ей воду: она еще в Ковригине, когда Бакланов и Софи бывали там, догадывалась о чувствах, которые молодые люди питали друг к другу.
— Ну, так как же? — заговорила Софи.
— А так же!.. — отвечал ей Бакланов, смотря на нее с нежностью.
— Как же ты приехал сюда?
— А так!.. Как ты мне написала, что муж твой помер и другое прочее, так я сейчас к дяде Ливанову… знаешь, я думаю, его?
— Да! Когда мы, в первый год моего замужества, ездили с Яковом Назарычем в Петербург, так часто бывали у него…
— Он не ухаживал за тобой?
— Было немножко! Постой, как он называл тогда меня!.. Да!.. Прекрасной Юдифью, и все пророчествовал, что я не одному Олофрен, а сотне таких посшибаю головы.
— Что ж, это правда? — спросил Бакланов.
— Не знаю, может быть, — отвечала Софи кокетливо. — Ну-с, отправились вы к дяде?
— Отправился к дяде и говорю: так и так, грудью страдаю, а около этого времени я прочитал, что здесь место уголовных дел стряпчего открылось. «Похлопочите, говорю, чтобы перевели меня». Он сам поехал к министру.
— Какой, однакоже, добрый, — заметила Софи.
— Какое, к чорту, добрый? Я денег у него около этого времени попросил взаймы, так боялся, что это часто повторяться будет.
Софи засмеялась.
— Поехал я наконец, — продолжал Бакланов: — и что я чувствовал, подъезжая сюда, и сказать того не могу: вдруг, думаю, она уехала куда-нибудь, или умерла, — что тогда со мною будет?.. Приезжаю в гостиницу — и спросить не смею; наконец почти шопотом говорю: «Здесь такая-то госпожа живет?» — «Здесь», говорят… Я и ожил.
— О, какой ты милый! — воскликнула Софи.
И молодые люди, сами не отдавая себе отчета, поцеловались.
— Дело в том, — продолжал Бакланов: — что по случайному, может быть, стечению обстоятельств, но ты одна только была и осталась поэзией в моей жизни; а то — эта глупая студенческая жизнь, в которой происходил или голый разврат или ломанье вроде Печорина перед какою-нибудь влюбленною госпожой.
— А была же такая? — произнесла весело-ревниво Софи.
— Была! — отвечал Бакланов. — Потом этот Петербург, в котором, если у девушки нет состояния, так ее никто не возьмет, и они, как тигрицы, кидаются там на вас, чтобы выйти замуж, а потом и притащут к вам жить папеньку, маменьку, свячениц, родят вам в первый же год тройников.
Софи покачала с улыбкой головой.
— Ты такой насмешник, как и прежде был! — сказала она, глядя с любовью на Бакланова: — впрочем, и здесь все то же, если не хуже! — прибавила она с легким вздохом.
— Но здесь у меня ты есть! Пойми ты сокровище мое! — воскликнул Бакланов: — здесь я для тебя одной буду жить, тобой одной дышать.
— О, да, — воскликнула Софи с полным увлечением.
— Ты свободна, я свободен! — говорил Александр.
— А мать у тебя умерла? — спросила Софи.
— Да! — отвечал он почти с удовольствием: — что же-с? — продолжал он, вставая и раскланиваясь перед Софи: — когда вы прикажете мне явиться к вам и сказать: Софья Петровна, позвольте мне иметь честь просить вашей руки, и что вы мне на это скажете?
— Я скажу: да, да, да! — отвечал Софи.
— Софья Петровна! — продолжал Александр в том же комическом тоне (от полноты счастья он хотел дурачиться и дурачиться): — будете ли вы мне женой верной и покорной?
— Буду, верной и покорной, но только небережливой, потому что мотовка ужасная.
Бакланов вдруг встал перед ней на колени.
— «Божественное совершенство женщины, позволь мне перед тобой преклониться!» — проговорил он монологом Ричарда. — А ты отвечай мне, — продолжал он, хватая ее ручку и колотя ею себя по лицу: — «Гнусное несовершенство мужчины, поди прочь!».
— О, нет, милый, чудный! — отвечала та, обхватив и целуя его голову, а потом Бакланов поднял лицо свое, и они слились в долгом-долгом поцелуе.
Обоим им тогда было — Софье двадцать три года, а Бакланову двадцать шесть лет.
3
Выставляющиеся углы действительности
На другой день майское утро светило в будуаре Софи сквозь спущенные белые шторы. В комнате было полусветло и прохладно.
Софи, в спальной блузе, в изящных туфлях, с толстою распущенною косой, сидела перед своим туалетом. Она сама представляла собою не менее полную свежести и силы весну.
Иродиада, тоже в стройном и, по случаю праздника, белом платье, засучив кокетливо рукава, убирал госпоже волосы.
Софи, впрочем, на этот раз не с обычным вниманием занималась своим туалетом, не прикладывала и не примеривала свои волосы, как им лежать следовало, а все предоставила Иродиаде и сама сидела в задумчивости.
— Александр Николаич надолго сюда приехали-с? — спросила та вдруг.
— Надолго… Он служить здесь будет, — отвечала Софи.
Что-то вроде насмешливой улыбки пробежало по лицу Иродиады.
— Я, может быть, замуж за него выйду, — прибавила Софи, улыбаясь.
Иродиада молчала.
— Нравится он тебе? — прибавила Софи.
— Барин молод-с! — отвечала Иродиада.
Некоторое время между госпожой и служанкою продолжалось молчание.
— Александр решительно меня спасет… — проговорила Софи, как бы больше сама с собою.
Иродиада в это время убирала щетку, гребенку, помаду.
— Денег у вас, Софья Петровна, ничего нет! — проговорила она каким-то холодным голосом.
— Ну, заложи там что-нибудь! — отвечала Софи беспечно.
— Что, барыня, закладывать-то? Серебро уж все заложено, вещи тоже; не платье же нести, — отвечала Иродиада.