— Ты любишь гром? — спросила Софи.
— Люблю… В гром любить сильней можно.
— Отчего?
— Оттого, что сама любовь есть не что иное, как электричество.
— Вот как! — сказала Софи и выставилась в окно подальше, чтобы посмотреть, где именно гремит. При этом грудь ее очутилась на руке Бакланова.
— А у тебя сердчишко порядочно бьется! — сказал он, дотрагиваясь до того места, где должно было быть у нее сердце.
— Еще бы! — отвечала Софи, отодвигая его руку и вообще садясь попрямей. — А помнишь ли, ты меня все Тамарой назывл? — прибавила она после нескольких минут молчания.
— Да, «Прекрасна, как ангел небесный, как демон коварна и зла!» — воскликнул Бакланов.
— А может быть, я и в самом деле такая, — подхватила Софи лукаво.
— Ничего! Я готов хть сейчас же купить ценою жизни ночь твою… Вот пусть в это же окно и вышвырнут.
Софи отрицательно покачала головой.
— Я не хочу того, — отвечала она.
— А я хочу.
— Ни! — возразила Софи по-малороссийски.
Бакланов схватил себя за голову.
— Ну что: ни! — возразил он. — Неужели же тебе нужно это венчание, чтобы там пели, венцы надевали. Бог и здесь нас благословит.
— Это не Бог, а лукавый бесенок! — говорила Софи: — я хочу за тебя выйти чистою и непорочною, как девушка. Ведь я почти что девушка!
— Не нужно мне этого, не надо! — воскликнул Бакланов и, вскочив, схватил Софи в объятия, и в то время, как она слабо сопротивлялась, он целовал ее в лицо, в шею.
— Постой, погоди! Два слова! — проговорила наконец она.
Александр несколько поотпустил ее.
Софи сейчас же дернула за сонетку, и сейчас же затем вошла в комнату Иродиада.
— Дай мне капель, — сказала Софи.
— Каких-с? — спросила та в удивлении.
— Ну, каких-нибудь!
Сметливая горничная поняла наконец, что госпожа приказала ей, чтобы что-нибудь приказать; а потому, налив в рюмку простой воды, принесла ее вместе с свечой.
— Вам минут через десять прикажете подавать-с? — спросила она с улыбкой.
— Нет, через пять, — отвечала Софи.
Иородиада ушла.
Портрет Ленева от принесенного огня выглянул из рамы.
Бакланов стоял взволнованный, сконфуженный и растерянный.
Софи подошла к нему.
— Смотрите, вон он сойдет и убьет вас! — сказала она, показывая на мужа.
Бакланов не мог удержаться и взглянуть на нее. О, как она была прелестна.
— Прощайте! — сказал он.
— Прощай, — сказала ему и Софи, целуя его по крайней мере в сотый раз.
На дворе была настоящая уж буря: гремел гром, и шел проливной дождь.
6
Простота провинциальных нравов
Настоящий прокурор был болен. Бакланову, с самых первых шагов, пришлось исправлять его должность: в это время, разумеется, ссылались люди на каторгу, присуждались тысячные имения от одного лица к другому, и все это наш молодой юрист должен был проверять и контролировать, — но — увы! — кроме совершенного незнания всех этих обязанностей, у него в воображении беспрестанно мелькали хорошенькое личико Софи, ее ручка, ножка… В одно из присутствий, когда он сидел и держал глаза более механически устремленными на бумаги, вошел сторож-солдат.
— Мозер, ваше высокоблагородие, вас спрашивает, — сказал он.
— Что? — переспросил его Бакланов.
— Мозер, ваше высокородие! — повторил солдат.
— Я ничего не понимаю, — сказал Бакланов, обращаясь уж к прокурорскому письмоводителю, сидевшему тут же за столом.
— Это, верно, управляющий здешним откупом, — объяснил тот.
— Спрашивает вас, ваше высокородие, — повторил еще раз солдат.
— Так пускай войдет сюда!.. Что ж мне итти к нему? — сказал Бакланов.
— Позови сюда, какой ты глупый! — сказал солдату и письмоводитель.
Сторож повернулся и пошел как-то нерешительно: он, кажется, сильно удивлялся, что как это так мало оказывают внимания господину, у которого столько водки.
Тотчас же после его ухода вошел знакомый нам Иосиф Яковлевич.
Сначала он с нежностью пожал руку у письмоводителя, а потом подошел к Бакланову.
— Так как, васе высокородие, Эммануил Захарыц не так, знацит, здоровы теперь: «Поди, говорит, и праси гаспадина здряпцаго кусать ко мне».
— Кто такой? Что такое? — спрашивал Бакланов, привставая и в самом деле решительно ничего не понимая.
— Откупсцик, васе высокородие, просит вас, — объяснил точнее Мозер.
Бакланов немножко вспыхнул и рассердился.
— Извините меня, я езжу на обеды только к знакомым мне лицам, отвечал он.
— Эммануилу Захарыцу оцень совестно, — начал опять Иосиф, несколько, по обыкновению, модничая: — они теперь не выеззают… «Праси, говорит, господина здряпцего. У меня, говорит, будут г. вице-губернатор, г. председатель… г. губернатор». Сделайте бозескую милость, васе высокородие, откусать у нас, — заключил Мозер.
— Ей-Богу, не знаю… если буду иметь время, — отвечал Бакланов.
— Сделайте милость! — повторил еще раз Мозер и, модно раскланявшись, вышел.
Ему собственно ничего не было приказано от Эммануила Захарыча, который был, как мы знаем, здоровешенек, но сметливый агент, придя случайно в прокурорскую и услышав о приезде нового стряпчего, счел не лишним завербовать его на первых же шагах в свой круг, так как, по многим опытам, было дознано, что от денег некоторые помоложе чиновники еще спасались, но от тонких обедов — никто!
— Что за господин? — спросил Бакланов опять письмоводителя.
— К ним точно что все ездят, — отвечал тот.
— Все?
— Все-с! Обеды уж очень отличные… Сто рублев в месяц одному повару-французу-с платят.
— Съездить разве? — проговорил, недоумевая, Бакланов.
— Поезжайте-с! — одобрил его письмоводитель.
7
Неблагодарные дети
Бакланов приехал на обед прямо из присутствия. Тот же швейцар с булавой и только в совершенно новом ливрейном фраке, и даже в шелковых чулках и с более обыкновенного важною физиономией, распахнул перед ним дверь.
— Вы к Эммануилу Захарычу или к Иосифу Яковличу? — спросил он его.
Бакланов решительно не знал, что ему отвечать.
— Я к откупщику, — отвечал он.
— Да вы обедать, что ли, приехали? — продолжал его допрашивать швейцар.
Бакланов совершенно сконфузился.
— Да, — отвечал он.
— Ступайте наверх-с. Там барчики есть, — сказал швейцар, указав головой на великолепнейшую лестницу, уставленную мраморными статуями и цветами. — Ваша фамилия-с? — добавил он, как бы вспомнив, что ему собсивенно надо было делать.
— Бакланов.
— Бакланов! — крикнул швейцар, ударив в звонок.
— Бакланов! Бакланов! — раздалось два-три голоса.
Подобного соединения барства и хамства Бакланов никогда еще в жизнь свою не видывал. Он пошел.
Он роскошь попирал ногами, опирался рукой на роскошь, роскошь падала на него со стен, с потолков, и наконец торчала в виде по крайней мере целого десятка лакеев, стоявших в первой же приемной комнате.
— Пожалуйте-с! — проговорили они почти все в один голос, показывая ему руками на видневшуюся вдали залу и на раскинутый по ней длинный обеденный стол.
Бакланов вошел, и первое, что кинулось ему в глаза, был как-то странно расписанный потолок. По некотором рассмотрении оказалось, что эта ода Державина была изображена в лицах: «Богатая Сибирь, наклоншись над столами, рассыпала по ним и злато и серебро; венчанна класами хлеб Волга подавала; с плодами сладкими принес кошницу Тавр». Видимо, что хозяин в этом случе хотел выразить, что он патриот и свой обеденный крам не нашел ничем лучшим украсить, как рисунками из великого поэта. Впрочем, Эммануил Захарович и вообще старался показать, что он русский; за исключением несколько иноземного начала в имени, он и фамилию имел совершенно народную: Галкин. Некоторые смеялись, что будто бы это прозвище он получил в молодости оттого, что в Вильне, для забавы гусарских офицеров, в их присутствии, за 50 рублей сер. съел, не поморщась, мертвую и сырую галку, — и эта скудная лепта послужила потом основанием его теперешнего миллионного богатства.