На другой стороне стола Бакланов увидел двух молодых людей в гимназических сюртуках: один очень стройненький и прямой, а другой ужасно хромой, так что, когда шел, так весь опускался на одну из ног. Тип Израиля ярко просвечивал в обоих мальчиках. Увидев входящего гостя, они сейчас же подошли к нему.
— Папенька сейчас будет, — сказал развязно и даже несколько небрежно старший из них и прямой на ногах.
— Я не знал здешних обычаев и приехал, кажется, рано, — сказал Бакланов.
— Ничего-с! — ободрил его старший Галкин. — Вы из училища правоведения, вероятно? — прибавил он.
— Нет, я из университета.
— Из московского.
— Да.
— Мы и сами, я думаю, поступим в университет. Здесь вот и училище есть, да профессора все скоты такие.
— Отчего же? — спросил Бакланов.
— Это уж их спросить надо! — отвечал насмешливо старший Галкин.
— Ужасные скоты-с! — подтвердил за братом хромоногий, совершенно опрокидываясь на свою сведенную ногу.
Бакланов стал было осматривать комнату и видневшуюся из нее окрестность. Молодые люди не оставляли его и шли за ним.
— Дом очень дорого стоит, — начал опять старший: — но ужасно как глупо сделан: вот, посмотрите, — продолжал он, приотворяя дверь и показывая комнату, сделанную под арабский стиль, с куполом, с диванами и, вероятно, назначенную для курения. — Ведь — пряник!.. — продолжал юный Галкин: — все это сусальное золото! Посмотрите! — И в самом деле пальцем стер позолоту. — Уж если золото, так оно может быть терпимо только настоящее.
— У папеньки никакого нет вкуса! — подтвердил хромоногий, едва успевая ковылять за идущими братом и Баклановым в следующие комнаты.
— Эта комната помпейская, — продолжал старший Галкин: — тут один наш знакомый Зальцман приезжал, он учился в германском университете и просто разругал папа. Помпея хороша, когда она настоящая, а то Помпея из папье-маше! Это все папье-маше!.. — говорил он, ударяя пальцем по вазе, с виду как этрусской.
Бакланова начали наконец занимать эти молодые люди.
— Это тоже вздор! — продолжал Галкин, проводя его по комнате, убранной a la Louis XV. — Все поддельное; даже здешние столяры все и делали, — ужасное скотство!
— Тут всякого жита по лопате! — заметил Бакланов.
— Да! — отвечал с гримасой пренебрежения его юный вожатый. Знаете, как всегда у разбогатевшего жида: все чтобы сделать для виду, на показ; а ничего настоящего.
— Как у мещанина в дворянстве! — подтвердил меньшой.
«Ну, мальчики же!» — думал Бакланов.
Из комнаты a la Louis XV они проходили коридором.
— Папа, верятно, уже дома, — произнес Галкин. — Papa, sind Sie zu Hause? — проговорил он с полужидовским акцентом.
— Ja! — отвечал ему голос изнутри.
— Он сейчас выйдет; пойдемте в приемные комнаты, — сказали в один голос оба молодые Галкины и провели Бакланова в великолепную гостиную.
— К папа какая все дрянь ездит, — начал опять старший: — разные генералишки, у которых песок сыплется, чиновники, — разные плуты и взяточники.
— Благодарю покорно! И я, значит, в том числе, — сказал Бакланов.
— О, нет! отчего ж, — возразил покровительственным тоном юный Зоил: — вы молодой человек, вон как и правоведы же. Мы очень любим правоведов. Они славно пробирают этих старых канальев-взяточников.
У Бакланова начала наконец кружиться голова от всей этой болтовни. Он сам, в первую молодость свою, многое отрицал в родителях; но так, чтобы рубить все с плеча и кричать об этом только что не на площади — это чорт знает что такое!
8
Мрачный синклит
На часах наконец пробило четыре. В гостиную, из задних комнат, вошел Эммануил Захарович. Дети сейчас же поспешили отрекомендовать ему гостя.
— Г. Бакланов, — сказали они ему.
Сам Эммануил Захарович, кажется, совершенно и не знал, кто и какой это господин.
— Очень рад… душевно обязан… — говорил он, как кот, закрывая глаза и обеими руками пожимая с чувством руку Александра, а потом услышал тонким слухом своим дальние шаги.
— Вице-губернатор приехал! — сказал он и, согнувшись, пошел в залу.
Там действительно входил вице-губернатор, мужчина вершков 12-ти росту, из духовного звания и с басом.
— Ровно четыре; не опоздал, как в тот раз, — говорил он, вынимая часы и показывая их хозяину.
Тот по-прежнему склонил голову и, простирая обе руки, провел его в гостиную.
— Иван Карлыч! — проговорил он сам с собою и, снова повернувшись, вышел опять в залу…
В залу входил подбористый генерал.
— Жарко! Не правда ли, да? — сказал он хозяину.
— О, зар! зар! — произнес Эммануил Захарович, как бы даже с грустью.
Вошел третий гость, косой и кривой, которого хозяин уж не встречал.
— Ха-ха-ха! — хохотал он еще в зале: — это ваши дрова-то? — обратился он прямо и совершенно без церемонии к Эммануилу Захаровичу.
— Мои, что зе-с? — спросил тот его довольно сухо.
— Вот, батюшка, дрова-то!.. вот… целый квартал! — говорил тот, обращаясь к вице-губернатору и к генералу. — Ха-ха-ха! — заключил он все это снова: — ха-ха-ха!
Бакланов удивлялся такому неудержимому потоку веселости, нисколько не подозревая, что под всем этим скрывалось далеко не веселое сердце и нисколько не уступающее, по своему закалу, сердцу Эммануила Захаровича; но что делать?.. русский был человек; счастья не было, да и на язык-то уж был очень неосторожен, — бритва! Только и достигнул в жизни того, что плутовал теперь, переторговывая старыми экипажами.
В гостиную вбежал впопыхах старший вольнодумец Галкин.
— Папа, Петр Александрыч приехали!
Эммануил Захарович вскочил чуть ли не козлом и на нижней ступеньке лестницы принял главу властей с двумя адъютантами.
— Лучше поздно, чем никогда! — сказал тот, пожимая ему руку, и потом, входя, кивал издали всем головой. В дверях, проходя мимо самого Бакланова, он побольше мотнул головой и проговорил: — гора с горой только не сходится!
В гостиной Эммануил Захарович подвел его к настоящему Корреджио.
Генерал несколько времени смотрел на картину сквозь кулак.
— Как эта пословица: не все то золото, что блестит, а про эту вещь надо говорить: хоть не блестит, а золото!
— О, это зе тоцно! — произнес с чувством Эммануил Захарович.
В углублении комнаты в это время кривой господин толковал двум братьям Галкиным.
— Чудная, я вам говорю, девчонка… Она на ту сторону, и я; она на эту, и я; она в калитку — ну, думаю, к теплым ребятам попала.
Старший Галкин хохотал при этом во все горло. Недоволльное лицо Эммануила Захаровича как бы говорило: «Бозе мой! При таком нацальстве и так себя ведут!»
Приехал архиерей и посажен был рядом с губернатором.
— Это значит, что священники по всей губернии подали явку, что в обедню отпираются кабаки! — объяснил вдруг, ни с того ни с сего, кривой господин, повернувшись к Бакланову.
— Стол готов! — произнес метрдотель, тоже с курчавой головой.
Архиерей и губернатор пошли вперед.
В зале стояло еще много новых лиц, но до того, вероятно, малозначительных, что при виде начальника края они даже побледнели.
Вошла также и хозяйка, дама — с черным, заскорбленным лицом, в шелковом платье и в блондовом чепце. Поклонившись всем гостям одним поклоном, она стала около того места, на которое должна была сесть и разливать горячее. Назначение этой женщины решительно, кажется, состояло только в том, чтобы разливать горячее, потому что весь остальной день она сидела в своей комнате, никто никогда с ней слова не говорил, и даже сыновья, при встрече с ней, делали гримасы и отворачивались. От нее очень уж попахивало тем, что в стихотворении Гейне так испугало герцогиню.