— Да что же, помилуйте, — отвечал тот: — теперь он служит в обществе, разве можно таких людей держать? Плутует, мошенничает и с дровами и в приеме багажа… На рынке даже все вон торговцы смеются.
— Нет, он у меня не будет тут служить, не будет! — кричал начальник края: — попросите ко мне кого-нибудь из моих товарищей-директоров.
полицеймейстер поехал за директором.
Начальник края стал ходить по своему кабинету.
— Так вот какие у меня гуси завелись, вот какие! — говорил он, зачем-то раскланиваясь перед каждым своим окном.
Приехал директор, пожилой и чрезвычайно, должно быть, скромный и молчаливый мужчина.
— Господа! Между нами есть подлец! — начал ему прямо начальник края.
Директор как бы сообразил и ничего не нашел возразить против этого.
— Вот-с! — продолжал начальник края и подал ему листок газеты.
Директор прочел, и ему, кажется, понравилось прочитанное; но он нашел однако нужным покачать с грустною усмешкою головой.
— Это писал-с Никтополионов, наш подчиненный, — объяснил начальник края.
Директор все продолжал молчать: он не любил говорить пустых слов.
— Кто его определил к нам? — спросил начальник края.
— Вы сами, ваше превосходительство, — проговорил наконец директор.
— Но я человек!.. Я могу ошибиться!.. Отчего же было не предостеречь меня! — кричал начальник. — Стыдитесь, господа, стыдитесь! — продолжал он уже с чувством: — что между нами есть такие мерзавцы… Чтобы не было его на службе, не было…
— Хорошо-с, можно будет удалить, — произнес директор довольно покойно.
— Да не «хорошо», а сейчас надо это сделать!.. сию секунду!.. — кричал начальник.
— И сию секунду можно-с, — сказал директор и, приехав в правление, в самом деле сейчас же написал журнал об удалении Никтополионова.
Безумцы! Они и в голове не имели, какого нового и серьезного врага наживали себе.
13
Сетование израильтян
В тот же день вечером, в клубе, Эммануил Захарович и Иосиф Яковлевич преспокойно сидели и играли в карты; своим равнодушным видом они старались показать, что наделавшая в городе столько шума статейка нисколько до них не относится, но не так на это дело смотрел Никтополионов.
Узнав о своем удалении, он, как разьяренный тигр, приехал в клуб.
— Эй, вы, язи-вази, это что такое? — подлетел он прямо к Эммануилу Захаровичу.
Тот протянул на него длинный и несколько робкий взгляд.
— Там на вас чорт знает кто что пишет, а вы на меня, продолжал Никтополионов.
— Сто мы на вас? — сказал Эммануил Захарович, в самом деле ничего не знавший.
— Да кто же? Меня вон из службы вытурили, — отвечал с пеной у рта Никтополионов. — Они там убийства делают, людей режут, — продолжал он без всякой церемонии, обращаясь ко всей компании, собравшейся в довольно значительном количестве около них: — а я стану писать на них.
— Сто зе это такое вы говорите? — произнес, бледнея, Эммануил Захарович.
— Писать!.. — повторял ничего уже не слышавший Никтополионов. Да ежели бы что вы мне сделали, так я прямо палкой отдую.
— Вы не мозете меня дуть! — вспетушился наконец Эммануил Захарович.
— Нет, могу! — возразил ему Никтополионов: — я еще прапорщиком вашему брату рожу ляписом смазывал… Стану я тут на них писать!
— При меня ницего зе не написано, — сказал Эммануил Захарович.
— Нет, написано, врешь! Только не я писал… Я писать не стану, а доказывать теперь буду.
— И доказывайте! позалуста, позалуста! — отвечал ему гордо и злобно Эммануил Захарович.
— И докажу, погань вы проклятая! — заключил вслух Никтополионов и уехал куда-то в другое место браниться, вряд ли не к самому начальнику края.
Эммануил Захарович, весь красный, но старающийся владеть собою, стал продолжать играть. Иосиф Яковлевич тоже играл, хоть и был бледен.
Кончив пульку, они, как бы по команде, подошли друг к другу.
— Ну, поедемте зе! — сказал один из них.
— Ja! — отвечал другой.
В карете они несколько времени молчали.
— Вы слысали, сто он сказал? — начал Эммануил Захарович.
— О, зе ницего-то, ницего! — отвечал Иосиф.
— Кто зе писал-то? — спросил Эммануил Захарович.
— О, это зе узнать надо! — отвечал Иосиф. — Я зе знаю одного целовека… Он зе говорил мне про Михайлу.
— Гм! — отозвался Эммануил Захарович.
— Теперь зе я знать буду, к какому целовеку тот ходит. Тому целовеку он, знацит, говорил, и тот писал!
— Гм! — промычал Эммануил Захарович.
Далее они ничего не говорили, и только, когда подъехали к крыльцу, Эммануил Захарович признес:
— Зить нынце нельзя, зить!
— Нельзя, нельзя! — подтвердил с чувством и Иосиф.
14
Новая радость из Петербурга
Бакланов, заболевший после смерти Казимиры горячкой, начал наконец поправляться.
Последнее время к нему беспрестанно стали ездить местные помещики. Они запирались в кабинете, толковали что-то такое между собой.
К Евпраксии тоже около этого времени приехал брат ее, Валерьян Сабакеев, широколицый молодой человек с голубыми глазами и похожий на сестру. Он перед тем только кончил курс в университете.
Однажды их обоих позвали к Бакланову в кабинет. Там сидел гость, помещик, солидной и печальной наружности мужчина, но, должно быть, очень неглупый.
Евпраксия и молодой Сабакеев вошли и сели.
Бакланов был очень худ и в заметно раздраженном состоянии.
— Ты знаешь, — начал он, обращаясь к жене: — прислан манифест о составлении по губерниям комитетов об улучшении быта крестьян.
— Нет, — отвечала Евпраксия совершенно спокойно.
— Я думаю, не об улучшении, а просто об освобождении! — вмешался в разговор Сабакеев.
— Да-с, прекрасно! — подхватил Бакланов. — Но что же нам-то дадут?.. Заплатят ли, по крайней мере? — обратился он более к помещику.
— Вероятно, что-нибудь в этом роде будет, — отвечал тот.
Лицо Бакланова горело.
— Но как же «вероятно»! Это главное!.. Нельзя же разорять целое сословие.
— Нельзя разорять только рабочую, производительную силу, вмешался в разговор Сабакеев: — а что такое «сословие» — это даже понять трудно.
— Тут пострадает-с не одно сословие, — возразил ему помещик: а все государственное хозяйство, потому что парализуются большие землевладельцы.
— Чем же?
— Да тем, что мы должны будем запустить наши поля.
— Кто ж вас заставляет? Наемный труд всегда выгодней! — сказал с насмешкой Сабакеев.
— Нет, не выгоднее! — перебил его с азартом Бакланов: — у меня вот, например, в именьи вы за сто рублей в месяц не наймете мужика: его и теперь, каналью, только силой держать около земли, а тут все уйдут в Питер эти вот замочки какие-нибудь делать, стены обойками оклеивать, в сущности пьянствовать.
— Не у одних у вас, а везде, — подхватил помещик: — мужик, как узнает, что он нужен, так цены себе не уставит.
— И прекрасно сделает! — произнес негромко Сабакеев: — по крайней мере, хоть поздно, но зплатят ему за старый гнет.
— Да ведь-с это и на нем самом отразится! — сказал помещик. Мы не в состоянии будем обрабатывать столько, сколько прежде обрабатывали, а мужики у себя тоже не прибавят; значит, прямо будет убыток в труде.
— А и чорт с ним, — произнес Сабакеев.
Помещик усмехнулся.
— Как чорт с ним! Хлебом у нас держится и заграничная торговля, хлеб нужен и войску, и на винокуренные заводы, и в города, — все это должно, значит, потрястись.
— Сначала, может быть, поколеблется, но потом образуются большие общинные хозяйства.
Бакланов, все время едва сдерживавший себя от досады, наконец не вытерпел.
— То-то-то! — воскликнул он: — на общину надеется! О, молодость неопытная и невинная!
— Община вздор-с! — произнес и помещик.