Приказчик, по его приказанию, принес из горницы бутылку мадеры.
— Нет, барин, не хочу, не стану! — отказывалась Марья, отстраняя рукою стакан, который подавал было ей Бакланов.
На мужской половине между тем начинали все больше и больше пошумливал.
— Мне таперича, Яков Иваныч, что значит — ничего, — заговорил уже прежний покорный старичок.
— А я его, дьявола, вот как ссучу! — говорил с перекошенной рожей мужик и показывал даже руками, как он кого-то ссучит.
— Тсс! Тише! — скомандовал достаточно выпивший Петруша. Песню господину петь!
— Песню, изволь! — повторила толпа.
— Братцы, пойдемте в сад, там вам попривольнее будет веселиться! Эй! вино несите в сад! — сказал громко Бакланов.
— В сад, ребята, уважим барина! — раздалось несколько голосов.
Вся толпа тронулась.
Бакланов постоянно старался быть около Марьи.
Он нарочно затеял итти в сад, чтобы в тенистых аллеях удобнее с ней объясниться.
Солнце это время закатилось, и горела одна только яркая заря.
Перед балконом мужики расположились по одну сторону, а бабы по другую.
Бакланов оставался между последними.
Загорланили песню там и там: сначала пели было одну, а потом стали разные.
Бакланов взял Марью за зад сарафана и посадил ее около себя.
— Ой, барин, не трожьте! — прговорила она, отодвигаясь от него.
Другие бабы, заметив это, поотошли несколько.
— Пойдем в горницу, шепнул ей Бакланов.
— Я еще, барин, не сошла с ума… — отвечала она, устремляя на него насмешливый взгляд.
— Да ведь прежде ходили же?
— Мало ли вы прежде крови нашей пили? — отвечала Марья.
Бакланову сделалось стыдно и досадно.
— Я, кажется, тебя не принуждал?
— Волей, значит, видно, шла! — отвечала насмешливо Марья.
— Да ведь это глупо же, — произнес Бакланов: — прежде там как бы то ни было, но были же отношения; отчего же теперь… Я денег тебе дам, сколько хочешь!
— Не надо, барин, никаких мне ваших денег, — проговорила Марья и потом, прибавив тихим, но решительным голосом: «пустите-с!», отошла на более приличное ей место.
Такое холодное и насмешливое обращение ее рассердило Бакланова. Он перешел на балкон и сел на мужскую половину.
Бабы, точно в насмешку, запели какую-то звончайшую песню, и Марья впереди всех выводила.
Перед Баклановым встал раскорякой один совсем пьяный мужик.
— Барин, я пляшу, смотри, — говорил он и, обернувшись спиной, начал приплясывать. — Да ты гляди, хорошо ли? — говорил он.
— Обернись, дуралей, к барину-то лицом, — усовещали его другие мужики.
— Изволь, сейчас!.. — отвечал мужик и, обернувшись к Бакланову лицом, показал язык.
— Экий дурак! экий скотина! — проговорили ему на это другие мужики.
— Дурак и есть! — подтвердил Бакланов, вставая и уходя в комнаты.
«И это люди!» — говорил он мысленно сам с собой.
Через полчаса к нему пришел приказчик, тоже выпивший.
— Говорили с Марьей-с? — спросил он его с улыбкой.
— Неприступна уж очень стала! — отвечал Бакланов в том же тоне.
— Все они, проклятые, набрались этой фанаберии! — объяснил приказчик.
— Что это они так шумят? — спросил Бакланов с досадой.
— Да разные там свои глупости врут; разберешь у них!
— Прогони их! Скажи, чтобы шли по домам. С ними нельзя повеселиться хорошенько!
— Бесчувственный народ — как есть самый! Докладывать-то только давеча не смел, а стоят они этого! — отвечал приказчик и ушел.
Бакланов слышал потом его голос и несколько ругавшихся с ним голосов. Шум не только не умолкал, но становился все больше и больше в саду и на дворе. Бабы продолжали визжать песни.
Бакланов нашел наконец нужным затворить окна, запер потом двери и осмотрел свой револьвер. «Чорт их знает, чего им ни придет, пожалуй, в пьяные-то башки!»
20
Возвратившаяся любовь
На другой же день после этого, Бакланов, в легонькой бричке, на наемной тройке, несся что есть духу по дороге к Ковригину.
Софи его известила коротеньким письмецом, что она уезжает на днях за границу, и вдруг эта женщина выросла в его глазах: ему показалось, что он жить без нее не может. Он решился ее нагнать и ехать вместе с нею. Он трепетал одного, — что не нагонит Софи: тогда уж решительно не знал, что с собой делать, хоть стреляйся!
В Ковригине, не доехав еще до крыльца, он выскочил и побежал в дом. Сердце его забилось радостною надеждой. Двери в сени были не заперты и даже не затворены.
Бакланов прямо прошел через коридор в комнату Биби, отворил дверь, и странное зрелище представилось его глазам: на постели, в одной рубашке и босиком, лежал Петр Григорьевич и, закрыв глаза, держал одно ухо обращенным в правую сторону. На деревянном стульчике около него сидела старуха и что-то беспрестанно ему говорила, покачивая в такт головой.
При виде Бакланова, Петр Григорьевич вскочил и ужасно сконфузился.
— Извините, сделайте милость, — заговорил он.
— Где Софья Петровна? — спрашивал его тот задыхающимся голосом.
— Сейчас… час с два как уехала, — отвечал Петр Григорьевич.
— Сделайте милость, тройку мне лошадей… я ее догоню… мне до нее и ей до меня крайняя надобность.
— Сейчас лошади будут! — отвечал самонадеянно Петр Григорьевич и, в одной рубахе, босиком, пошел на улицу.
Бакланов остался в тоскливом и нетерпеливом ожидании.
— Где лошади-то!.. Нету лошадей-то! — бормотала между тем старуха.
— Вы что тут делали? — спросил ее Бакланов.
— Сказки барину-то рассказывала… охотник… очень уж любит это! — отвечала старуха.
«Вот, чорт, чем занимается!» — подумал Бакланов.
Петр Григорьевич возвратился что-то не с веселым лицом.
— Говорят, лошади не съезжены, не пойдут! — проговорил он.
— О, вздор! у меня пойдут! — проговорил Бакланов и, видя, что надеяться больше на распорядительность добродушного старца нечего, сам пошел. На дворе стояли старик-староста, молодой сын его, сельский даже староста и ямщик, приехавший с Баклановым. Все они в каком-то раздумье рассуждали.
— Пустяки, братцы, у меня пойдут; я вам заплачу за это! — говорил Бакланов.
— Нам, батюшка, не жаль, — отвечал старик-староста: пятнадцать лошадей на дворе стоят, ни одна не езжена; тетенька при жизни-то не приказывала, а после смерти их — мы сами не смели.
— Карька-то сходит; раз в телеге ездил я на нем, — подхватил молодой парень.
— Пустое дело, как тройки не выбрать из пятнадцати животин! — насмешливо заметил извозчик Бакланова.
— Выбери-ка, попробуй, и поезжай сам! — отвечал ему старикашка-староста.
— Ну и выберу, — али нет! — отвечал ему молодцевато извозчик.
— Попробуйте-ка в самом деле, ребята! — распоряжался между тем сельский староста, начинавший явно принимать тон полицейского чиновника.
— Ну и попробуй, и поезжай! — говорил старик-староста, идя с сыном и с извозчиком в конюшни.
— И поеду, покажу вам в зубы-то, как это дело надо делать! — говорил извозчик.
Вскоре они привели тройку лошадей и выкатили из саней телегу.
Смотреть на сцену закладыванья вышел на крыльцо и Петр Григорьевич, по-прежнему в одной рубашке.
Коренная вошла в оглобли с некоторым приличием; впрочем, извозчик имел осторожность, вынув из своего собственного кармана бечевку, взнуздать ее этим. Молодой парень стал ее держать. Лошадь как-то глупо-сердито поводила глазами.
Из пристяжных одна, когда ей поворачивали, как следует, голову, она зад отворачивала; зад подвернут, голову отнесет. Другая же при этом и лягнула. Старик-староста, отскочив от нее, проговорил: «дъявол, что ты!». Обеих их взялись держать под узцы сельский староста и пришедший какой-то уж новый мужик.
— В трок им головы-то, в трок, — кричал было с крыльца Петр Григорьевич, но его никто не слушал.