— Ты пойми, мы — фирма, располагающая миллионным капиталом, но Шрейфогеля оценивают в несколько миллиардов. Это один из богатейших людей в Федеративной республике, и вот теперь на него готовят атаку — разумеется, слева.
— Уж не от Вардайнера ли? — навострил уши Шмельц.
— Не исключено, — подтвердил Тириш, — но как бы там ни было, мне кажется, самое время нам занять четкую позицию. Нам — то есть нашей газете и твоей редакции.
— Ты ведь не думаешь, что мы открыто выступим за Шрейфогеля? — Шмельц, видимо, вспомнил о морали — редчайший случай.
— Это несерьезно. Только вспомни про его аферы с покупкой земельных участков, сомнительные обстоятельства с выплатой компенсации и труднообъяснимые доходы с государственных заказов, которые он получал с явной помощью высших должностных лиц…
— Ерунда все это! Ничего из этого нельзя убедительно доказать!
— Но Хорстман считает…
— Не принимай его слишком всерьез, — решительно заявил Тириш. — Тут годятся только факты. А для нас важно одно: если мы хотим победить Вардайнера, нам нужны кредиты. И на льготных условиях. Такие нам может предложить только банкир Шрейфогель. Это тебе ясно? Шмельц лишь на миг замялся, потом кивнул.
— В конце концов, — заявил он, словно открыв в этот миг новую святую истину, — это точно совпадает с нашей линией. Мы не можем допустить, чтобы всякие там марксисты–социалисты прижали нас к стене. Они способны только разрушать, но не созидать…
Он имел в виду не только Петера Вардайнера, но и Хайнца Хорстмана и всех подобно мыслящих и действующих. Тириш с радостью отметил, как быстро Шмельц сориентировался.
— У тебя удивительная способность постоянно учиться, — выразил он ему свое восхищение.
* * *
Циммерман и Фельдер все еще ждали в вестибюле театра. На этот раз прошло довольно много времени, пока наконец не появились Хартвайлер с кельнером — каким–то Барнаскони из Варезе.
— Мы ждем уже двенадцать минут тридцать секунд, — констатировал Фельдер.
К счастью, оказалось, что Барнаскони было что им сообщить.
— Разумеется, я знаю фрау Хорстман. Она частый гость на балах. Сегодня сидит за одним из столиков, которые я обслуживаю.
— Весь вечер? — спросил Циммерман.
— Не сказал бы, она куда–то отлучалась.
— Надолго?
— На час, может быть, и больше.
— В этом нет ничего особенного, — авторитетно пояснил обер–кельнер Хартвайлер. — Здесь практически никто не сидит весь вечер на месте. Наоборот, все двигаются, танцуют, переходят в соседние залы, в бар, кофейню, курительный салон, подвальчик с белыми колбасами и пивом…
— И кто ее сопровождал? — спросил Циммерман.
— Кто–то из газетчиков, — услужливо сообщил Серджио Барнаскони. — Счет он подписал как Воллер или что–то в втом роде.
— Видимо, это Вольрих, — заметил Хартвайлер. — Он какой–то начальник в издательстве, его подписи для нас достаточно. Чем еще мы можем помочь?
— Попросите фрау Хорстман прийти к нам, если она вдруг появится.
* * *
Петер Вардайнер, совладелец и главный редактор «Мюнхенских вечерних вестей», главного конкурента «Мюнхенского утреннего курьера», закончил неизбежный и обязательный танец с женой. Теперь они, усталые, сидели в своей ложе вместе с издателем Бургхаузеном.
Бургхаузен был человеком заметным — настоящий символ Баварии. Крупный, веселый, энергичный, напоминающий мужчин с портретов эпохи барокко, привыкший во всех ситуациях высказываться ясно и прямо. Теперь же голос его звучал озабоченно:
— Милый мой Вардайнер, не слишком ли вы круто берете? Со Шмельцем нужно держать ухо востро.
— Того, что я знаю, достаточно, — заверил его Вардайнер, поглаживая руку жены. — И к тому же я знаю то, чего не знает Шмельц и о чем он даже не догадывается, что я знаю.
— И что тогда?
— У меня в руках материал, который сразит его наповал. И заодно любого из конкурентов.
— Вы в этом уверены?
— Абсолютно, — заверил Вардайнер. — Один из его людей хочет работать на нас.
— Боюсь, я знаю, кого вы имеете в виду. Разумеется, Хорстмана. — Бургхаузен всплеснул руками. — Послушайте, вам не кажется, что этот молодой человек не слишком разборчив в средствах? И не переоцениваете ли вы его?
— Ни в коем случае. Этот парень может быть очень опасен, — уверил его Вардайнер, — особенно для людей, которые понятия об этом не имеют.
* * *
— Вы хотели поговорить со мной? — спросила Хельга Хорстман, появившись с Хартвайлером в холле. Голос ее звучал недовольно и нелюбезно. Обер–кельнер представил ей Циммермана и Фельдера и тут же исчез.
Хельге Хорстман на вид было лет тридцать. Тщательно ухоженная внешность, темно–бронзовые, заботливо уложенные волосы и в довершение всего — темно–синие глаза и полные капризные алые губы. Одетая в прилегающее ярко–красное бархатное платье, она походила на картинку из модного журнала для высшего общества.
— Что вам от меня надо?
— Прежде всего, — вежливо начал Циммерман, — мы хотели бы получить кое–какую информацию. — И кивнул Фельдеру.
Тот полез в свою черную папку за удостоверением личности в прозрачном пакетике. Показал его фрау Хорстман лицевой стороной с фотографией.
— Вам знаком этот документ?
— Ну да, это удостоверение моего мужа, — удивленно подтвердила Хельга Хорстман. — Что он натворил?
Комиссар в это время почти не обращал внимания на разговор. Прищурившись, он рассматривал двери в туалет, застекленные витрины, столы с сувенирами, толпы людей.
Фельдер задал очередной вопрос:
— Сегодня ваш муж выглядел, как на фото?
— Это старый снимок. — Хельга Хорстман явно недоумевала. — Но муж почти не изменился, по крайней мере внешне.
Постепенно беспокойство ее нарастало, и она не выдержала:
— Что все это значит? С ним что–то случилось?
— К сожалению, да, — вмешался Циммерман, — и мне придется попросить вас поехать с нами.
— Пожалуйста, скажите мне правду, — неожиданно энергично потребовала Хельга.
— Мы имеем основания полагать, что ваш муж погиб, — сдержанно ответил Циммерман. — Вероятно, его сбила машина, но пока мы не смогли точно опознать тело.
— Так я и знала, — бесцветным голосом произнесла она. — Когда–нибудь это должно было случиться.
* * *
Банкир и финансист Шрейфогель направился прямо к ложе Шмельца. Тот, еще под впечатлением разговора с Тиришем, вскочил, делая приветственные жесты. Его полное вспотевшее лицо сияло от удовольствия при мысли о том, что все увидят, как его почтил своим визитом один из богатейших людей ФРГ. Господи Боже, какой успех!
А ведь когда–то, в тридцатые годы, он безуспешно скитался со своими стихами по редакциям в Берлине, Мюнхене, Кёльне, и даже Штутгарте и Франкфурте, и никому не был нужен, никто не принимал его всерьез. Тогда на литературном Олимпе господствовали люди вроде Кёстнера, Рингельнаца и Меринга. Конкуренты, которых поддерживала Веймарская республика и которые не давали Анатолю Шмельцу шанса вырасти. Исключением был один из редакторов «Дрезденского обозревателя», который тогда пророчески посулил ему: «Милый Шмельц, вы, к сожалению, талант. Вы не из этих изнеженных творцов декадентской литературы. У вас хватит ума понять, как события будут развиваться дальше. На это и ставьте».
Совет этот Шмельц принял к действию, когда в дальнейшем пытался добиться места редактора. Он опубликовал свой труд по теме «Райнер Мария Рильке» и получил степень доктора философии.
Один из тогдашних руководителей партийной печати, склонявшийся к мысли предоставить Шмельцу желанное место редактора, с нескрываемой снисходительностью объяснил ему: «Все это прекрасно, доктор Шмельц, но как вы собираетесь использовать вашего Рильке сегодня, когда настали времена стали и бетона? Лучше, если вы о нем сразу забудете».
— Я был тогда потрясен до глубины души, — рассказывал теперь Анатоль Шмельц, — но попытался со свойственным мне оптимизмом сблизить Рильке и его мировоззрение с идеями Гитлера, или, говоря точнее, поднять гитлеризм до духовных высот Рильке. Потому я и поступил в редакцию «Берлинской вечерней газеты» редактором отдела фельетонов. Мои статьи о литературе, кино и театре высоко оценивали и люди, стоявшие в интеллектуальной оппозиции режиму. «Господи, — говорили мне тогда коллеги и друзья, опасавшиеся за меня, — зачем ты рискуешь, Анатоль?» Короче, я принадлежал к оппозиционной духовной элите тех лет, жил в атмосфере бесконечных подозрений, слежки, работал в невообразимых условиях. Но почему же я так упорно держался за место? Только для того, чтобы не допустить гораздо худшего! Это многие подтверждали, и не раз. Уважаемый деятель церкви стал свидетелем того, какое глубокое потрясение я испытал, узнав о концлагерях. И в нацистском приветствии я поднимал руку только тогда, когда рядом были шептуны и доносчики, и всегда с отвращением.