Оно стискивало всё сильнее, я чувствовал адскую боль, чувствовал кровь, что стекает по ногам и капает на простыню. Нет, не капает – льётся. Чувствовал, как хрустят мои собственные кости под этим натиском. Я вновь издаю хриплый, беспомощный стон. Тварь хихикает, сжимает ноги, пока они не выгибаются под неестественным углом. Пытаюсь убедить себя, что этого нет, что это всего лишь мой сон. Или больное воображение. Но это не срабатывает. И я лишь корчусь от боли, что притупляется. Оно скалит зубы в отвратительной усмешке и вонзается острыми клыками мне в живот, вспарывая его. Кажется, желает достать мои внутренности. Я ничего не соображаю, боли не чувствую, но в чертах мерзкой твари угадываю черты своего отца. Нет, он же в больнице! Или мы в одном аду? И на самом деле это он решил мне отомстить? Густая, горячая кровь выливается лёгкими пульсирующими волнами, я не чувствую тела, холод сковывает со всех сторон.
– Как вы себя чувствуете? – как ни в чём ни бывало спрашивает медсестра, зайдя в палату и включив ослепительно-яркий свет. Морщусь, пытаюсь спрятаться, но не могу пошевелиться – тело просто свинцовое!
Что я ей скажу? «Эй, девушка, проверьте мои ноги. Кажется, мне их сломали»? Нет, так дело не пойдёт. Я попробовал пошевелить пальцами ноги – всё в порядке. Просто приснилось. Наверное. Медсестра садится рядом на кровать и ставит градусник, затем помогает мне сесть, чуть придерживая голову. Дама она уже не молодая – видно под толстым слоем макияжа, но приятная во всех отношениях. Шевелю пальцами правой руки, и затёкшие мышцы тут же начинают выть от боли – как так можно с ними обращаться?! Можно. И даже нужно.
– Сколько времени? – наконец, голос возвращается ко мне, но звучит так, словно я две недели пил крепчайшую водку и не говорил ни с кем.
– Да уже восемь часов, мистер Акио, – улыбается дама, разматывая катетер
И чего это она улыбается? Что я такого смешного сказал? Приподнимаю левую руку, но взгляд мой останавливается на собственном повреждённом пальце. Бинты пропитались кровью. Глянув на меня и поймав мой взгляд, женщина вновь чуть улыбнулась:
– Сейчас вам сделают перевязку, не переживайте.
Она уже встала, чтобы уйти, – и когда она успела проверить капельницы и забрать у меня градусник?! – но я успел перехватить её за руку:
– Когда я могу выйти из палаты?
Она чуть изумлённо смотрит на меня, затем улыбается:
– Через пару часов вам будут менять капельницы, и вы сможете немного прогуляться.
Сидеть просто так, бездействуя, я не мог никогда, да и не хотел. Но что делать совершенно без вещей, без собеседников, прикованным к кровати? Оставалось просто сидеть на кровати, созерцая зеленоватые стены, белый потолок, окна. За два часа я изучил каждую мелочь комнаты, просчитал, сколько одинаковых узоров на линолеуме пола, сосчитал плитки на потолке, посчитал, сколько шагов раздалось за последний час. В общем, я провёл время, крайне плодотворно, как вы могли заметить. Когда же секундная стрелка часов щёлкнула в семь тысяч двухсотый раз, я вздохнул с облегчением – а я так же подсчитывал, сколько мне придётся ждать. И до того мне казалось время растянулось, что когда в палату вошло трое врачей, я готов был прыгать под потолок от радости. Но, благо, меня удерживали капельницы и лёгкая слабость в теле.
Они принялись перевязывать мою руку с раненым пальцем. Когда бинты соскользнули, я думал, что не сдержу крика, но лишь плотнее стиснул зубы. Указательный палец и тут, и там покрывали швы, но выглядел он при этом так, словно кость и мышцы просто обтянули кожей, напрочь забыв про мясо и какие-либо другие жизненно-важные вещи. Меня передёрнуло от омерзения, и я отвернулся. Пальца коснулось что-то мокрое и холодное, после чего меня скрутило от боли. Пропитанную холодной жидкостью вату жёстко прикладывали к пальцу, отчего по всему телу проходили судороги боли. Грёбанные садисты. По телу бежали мурашки с такой скоростью, словно у них где-то был свой собственный пожар, никому пока что неизвестный.
– Не морщись так, красавчик. Не очень-то и больно, – мерзкий голос, усмешка.
Поворачиваю голову и встречаюсь взглядом со взглядом водянистых глазок, заплывших жиром, сверкающих алчностью и похотью. Не очень высокий, полный мужчина, лишённый абсолютно всяких волос на голове и лице. Губы похожи на гусениц. И он настолько отвратителен, что меня начинает тошнить, но я терпеливо выдерживаю его взгляд, скользящий по моему лицу и телу. Размечтался! Заставляю губы изогнуться в ухмылке, а потом до меня доходит, что если этот боров вдруг захочет что-то сделать, то я не смогу оказать полное сопротивление. Ну, разве что капельницей его по башке жахнуть. И воображение уже рисовало прекрасную картину о том, как железо ударяет по лысой голове, разбивая в кровь, а затем проламывая череп, как ошмётки мозгов летят на стены. М-м… Красота!
Мне перевязывают руку, а затем начинают менять капельницы.
– Если хотите, можете пройтись, мистер Акио. Но только осторожно, – оповещает меня молодой и вполне даже симпатичный врач.
А что? Очень даже ничего так. Задница упругая, мордашка симпатичная. Про себя ухмыляюсь и встаю с кровати. Ноги не очень хорошо держат, но держат. Хорошо уже то, что перед глазами не плывёт, а мир не уходит из-под ног. Выйдя из палаты в маленький коридорчик, что служил переходом между палатой и коридором отделения, я обнаружил две двери – одну в туалет, который явно был под ремонтом, и одну в душевую комнату. О, самое то!
– М, извините, могу я принять душ? – оборачиваюсь ко врачам в палате и ловлю на себе три чересчур внимательных взгляда. Как будто ни разу в жизни их не кормили, и они вознамерились пообедать именно мной.
– Да, конечно, – расплывается в елейной улыбке толстяк.
Ну конечно. Улыбайся, сколько влезет, свинья, задницу я тебе не подставлю. Забравшись в душевую комнату, я задался вопросом – как снять с себя рубашку? С трудом согнув руку с катетером, я принялся расстёгивать мелкие пуговицы непослушными пальцами. Боль на сгибе локтя заставила меня поторопиться. Если игла сломается, то придётся резать руку. А новых шрамов мне совсем не нужно. Поэтому, как только рубашка была снята, мне пришлось сделать передых – очень уж больно катетер впивался в вену, а от этой боли по телу проходились судороги. Теперь вопрос в другом. Как теперь мыться, если лонгета и всё остальное? Однако, ответ сам ко мне пришёл.
В двери постучались.
– Кто? – с некоторым раздражением поинтересовался я.
– Артемис, это я. Пустишь? – голос Гилберта невозможно не узнать. Особенно, когда он такой просящий и почти что жалобный.
Ну, собственно, почему бы и нет? Открываю ему двери, впускаю. Уставший, но синяки под глазами уже не такие отчётливые – выспался хоть чуть-чуть. Встрёпанный. Наверное, на улице сильный ветер и, судя по капелькам в волосах, начинается дождь. Ему невероятно идёт такая встрёпанность и усталость, даже несмотря на то, что выглядит он при этом не ахти и мне его в такие моменты очень и очень жаль.