Уже завтра весь поселок будет знать о том, что Мэтт Браун готов вывести ночного стрелка на чистую воду.
Не подвели меня, Пэгги.
Хотя бы ты меня не подведи.
***
Уже к обеду поселок гудит как растревоженный улей. Я прохаживаюсь по улицам. Камуфляж, кепи, ботинки с высоким жестким голенищем. Все потрепанное, конечно же, но на тех, кто несведущ, производит впечатление. Веду на поводке огромного пепельно-серого волкодава. Нарочно кручусь возле озера - совсем недалеко от дома Билли-Скромняги.
К вечеру поднимается ветер. Тучи разбухают еще больше - кажется, они то и дело задевают косматым подбрюшьем острые верхушки сосен.
Скоро будет дождь.
Я сижу за рабочим столом и снаряжаю карабин. Загоняю в магазин последний патрон и откладываю оружие в сторону. Долго смотрю на телефон. Мне нужно позвонить, а я не знаю даже, как протянуть к нему руки.
Наконец, справляюсь - снимаю трубку, набираю номер. Прозрачный пластиковый диск прокручивается с едва слышным стрекотом.
Я жду.
В поселке тихо. Поселок спит.
Жду. Жду долго и, кажется, бесполезно.
Но потом на другом конце провода раздается сонное:
- Алло?..
- Привет, Эдди, - я закрываю глаза. Дотрагиваюсь кончиками пальцев до воспаленных, огнем горящих век.
- А. Привет, старик, - он так меня всегда называл. «Старик». Всегда - «старик». И никогда - «отец». - Что-то случилось?
- Случилось?.. - я смотрю на заряженный карабин, лежащий под правой ладонью. - Нет, ничего. Все в порядке. А у тебя? Как ты там?
- Да нормально. Нормально, - сквозь шумы и ленивое бормотание Эдди просачивается тонкий женский голосок. Женщина зовет парня обратно в постель. Я ее почти что вижу, эту женщину - она как Магда, только брюнетка, Эдди всегда нравились брюнетки. И ножку из-под одеяла выставила, и каждый густо накрашенный лаком пальчик на той ножке - все равно что птичка малиновка на тонкой белой веточке. Я чувствую, что позвонил невовремя.
- Слушай, ты вообще срочно?.. я тут, понимаешь, немного... ну...
- Конечно, Эдди, - я почти прощаюсь, но тут, сам того не желая, выпаливаю в трубку:
- Слушай, а может, приедешь? У нас тут погода - загляденье просто. А на озере макрель сама в лодку прыгает. Здоровая такая - знаешь, как... как... в общем, приезжай, ладно? На выходные.
Он обещает приехать, и я вешаю трубку. Долго сижу, откинувшись на спинку стула и закрыв глаза.
Стараюсь дышать глубоко.
Постепенно сердце успокаивается. Я поднимаюсь со стула и задергиваю шторы. Пора делать дела.
Из чулана достаю старое пыльное чучело - штаны да рубашка, приметанные друг к другу суровой ниткой и набитые старой свалявшейся соломой. Поверх, на короткой занозистой палке, голова, сшитая из матерчатого мешка.
Сажаю чучело за стол. На макушку надеваю кэпи. Перед тем, как выйти через черный ход, включаю настольный светильник - тесная кухонька озаряется теплым янтарным светом.
***
Лежку в густом верещатнике я сделал еще накануне. Чуть-чуть разведи стволом ружья пушистые лиловые макушки - и увидишь взгорок, поросший сухой и жесткой травой. Мой дом прямо под ним - лучше места для стрельбы не придумаешь.
Устраиваюсь. Опираю карабин на деревянную рогульку, вкопанную в сухую, изнуренную солнцем землю.
Теперь - только ждать.
Душно, душно, как же душно. Дикий вереск, вымахавший мне почти по пояс, стоит неподвижно. Пахнет пылью. Где-то высоко-высоко беззвучно вспыхивают ветреницы.
Вспышка! Со взгорка, с плешивой верхушки. Звук выстрела, и без того смазанный глушителем, тонет в громовом раскате. Черный сгорбленный силуэт, отпечатавшийся на тонких занавесках, дергается и пропадает.
Я осторожно приподнимаюсь - и вижу, как кто-то высокий, забросив на плечо винтовку, спускается в неподвижное вересковое море. Медленно бредет к моему дому.
Ближе.
Ближе.
Ближе.
Прицелившись, я выжимаю спуск.
Силуэт пропадает - и тут же поднимается ветер. И вересковое море начинает шептать и колыхаться.
Стрелок ползет в сторону озера. Ползет медленно и трудно, кусая землю от боли и зажимая ладонью разорванное картечью бедро. Какое-то время я иду следом, но потом, почувствовав, как бешено колотится сердце, отстаю и опускаюсь на землю.
Тихо. И даже вереск перестал шептаться.
В нескольких шагах от меня умирающий Билли-Скромняга глухо стонет и переворачивается на спину. Смотрит в небо невидящими глазами.
И я смотрю. Смотрю - и чувствую, как медленно стираются границы. И взгляд мой устремляется вперед, на добрых две тысячи ярдов, охватывает верещатник, песчаную темную отмель, озеро, в толще которого ходит, сверкая серебристыми спинками, огромная макрель, и домики на том берегу, и небо, и дождь, который наконец-то пролился.