Однако самым интересным в этом всём была та особенность, что феномены возникали одновременно с интересом, который вызвали предметы перед моментом их исчезновения в воображении Одонича: действительно, перед тем он размышлял о них весьма активно.
Достаточно было ему с некоторой долей внутренней уверенности подумать, скажем, что, какая-то книжка потерялась — как через минуту, действительно, подтверждалось ее отсутствие в книжном шкафу. Так же, как только представлял себе путем возможной пластичной экзистенции какой-то предмет на столе, то сразу же и убеждался наглядно, что тот предмет на самом деле появлялся там, как по заказу.
Эти феномены очень его встревожили, пробуждая серьёзные подозрения. Кто знает, не новая ли то загадка? Порой возникало впечатление, что это новое наступление «неизвестного», только запущенное с другой стороны и в иной форме. Медленно вырисовывались определенные выводы, с неумолимой уверенностью формировалось определенное мировоззрение.
— Существует ли на самом деле окружающий меня мир? А если существует, то не является ли он произведением мысли, которая его формирует? А может, всё является только лишь вымыслом некоего глубоко задумавшегося естества? Там, где-то, за краем мира, кто-то постоянно, кто-то от начала времён мыслит — а весь мир, и вместе с ним бедный человеческий народец является всего лишь результатом тех вековечных дум!..
Бывало, что Одонич впадал в эгоцентрическую ярость и сомневался в существовании чего угодно вне себя. Да, только он постоянно мыслит, он, доктор Томаш Одонич, а всё, на что смотрит и за чем наблюдает, есть всего лишь порождение его размышлений. Ха, ха, ха! Чудесно! Мир как замерший продукт индивидуальной мысли, мир как кристаллизация мыслящего разума какого-то безумного существа!..
Момент, когда впервые пришел к этому окончательному решению, воцарился над ним фатально. Внезапно, дрожа от безумного страха, почувствовал себя ужасно одиноким.
— А если и вправду, там за углом нет ничего? Кто гарантирует, что вне так называемой реальности вообще что-то еще существует? Вне той реальности, творец которой вероятнее всего я сам? Пока в ней нахожусь, погрузившись по шею, пока мне ее хватает — всё ещё так-сяк. Но если бы однажды захотел выйти из безопасного окружения и заглянуть за его пределы?
И тут почувствовал острый, пробирающий до костей холод, словно морозную, полярную атмосферу вечной ночи. Перед расширенным зрачком явилось видение, от которого леденела кровь, видение пустоты без дна и без краёв…
Сам, абсолютно сам с мыслью своей вдвоем…
В один из дней, бреясь перед зеркалом, Одонич почувствовал что-то странное: неожиданно ему показалось, что та часть комнаты, которая находилась за ним, увиденная сейчас в зеркале, выглядела «как-то иначе».
Отложил бритву и начал пристально изучать отражение задней части спальни. И действительно, с минуту всё там, позади него выглядело не так, как всегда. Но в чем заключалось то изменение, не смог бы точно объяснить. Какая-то специфическая модификация, какое-то необычайное смещение пропорций — что-то в этом роде.
Заинтересованный, положил зеркало на стол и повернулся, чтобы проконтролировать реальность. Но не увидел ничего подозрительного: всё было по-прежнему.
Успокоенный, заглянул снова в зеркало. Но теперь комната снова выглядела нормально; непривычное изменение исчезло без следа.
— Гиперестезия зрительных центров — ничего больше, — успокоился на скорую руку слепленным учёным термином.
Но появились последствия. Одонич начал теперь испытывать страх перед тем, что находилось позади него. Поэтому перестал оглядываться. Если бы кто позвал его на улице по имени, не оглянулся бы ни за какие деньги. С тех пор также повелось, что все повороты обходил кругом и никогда не возвращался домой по той же улице, с которой начинал свой путь. Когда же всё-таки приходилось оглянуться, то делал это очень осторожно и очень медленно, боясь, чтобы в результате резкого изменения поля зрения, не столкнуться глаз к глазу с «тем». Хотел своим медленным и спокойным движением оставить «ему» достаточно времени для исчезновения и возвращения к своему старому «невинному» состоянию.
Свою осторожность довел до такой степени, что когда собирался оглядываться, то перед тем «предупреждал». Каждый раз, когда ему приходилось отходить от письменного стола вглубь комнаты, вставал, нарочито громко отодвигая кресло, после чего громко кричал, чтобы его там, «сзади», хорошо услышали:
— Теперь поворачиваюсь.
Только после этого предупреждения, подождав еще минутку, поворачивался в нужном направлении.