Стоял поздний субботний вечер. Медленно шагая, Евтеев проходил одну за другой троллейбусные остановки, но, несмотря на мелкий дождь, продолжал идти пешком.
«Циолковский как-то написал, что в России каждый год умирало две тысячи гениев, но все считали их сумасшедшими и чудаками… Бесполезно доискиваться, откуда он взял эту цифру: калужский учитель сам был странным гением… Странным гением, которому повезло…
Для таких натур, как Сюняев, не существует традиционных, общепринятых путей и в жизни… К нашему громадному сожалению, идя по своему, кажущемуся им более разумным и кратким, пути, они почти неизбежно запутываются и становятся завхозами, хотя по уму академики, и оказываются на краю, где совсем рядом отчаянье, но так далеко до редакций даже научно-популярных изданий, и так недоступны печатные страницы для их идей…» — с угрюмой печалью думал Евтеев.
Он невольно взглянул на тяжелый портфель в своей руке, в котором лежали те из бумаг Сюняева, что привлекли его внимание в первую очередь; за остальными он договорился с Марфой Лукьяновной заехать завтра. О Марфе Лукьяновне подумал с грустной теплотой и глубокой благодарностью: Игорю Ивановичу в свое время повезло на квартирную хозяйку…
Сестер и братьев у него не было, отец и мать погибли в автомобильной катастрофе, когда ему было двенадцать лет, воспитывала его бабушка, мать отца, тоже давно умершая. После гибели Сюняева отыскались какие-то дальние родственники, но к бумагам не проявили ни малейшего интереса, а кроме них наследовать было, в общем-то, нечего… А Марфа Лукьяновна даже не подумала пустить бумаги на хозяйственные надобности или отдать тем книголюбам, которые рыщут в поисках макулатуры; Евтеев обнаружил их не только в целости, но даже в том порядке, в каком в то апрельское утро оставил Сюняев.
Найти бывшее место жительства Игоря Ивановича в миллионном городе оказалось гораздо сложнее, чем Евтеев предполагал, потому что прописан тот был под Киевом, но все-таки наступил день, когда он, напрасно пытаясь унять волнение, переступил порог квартиры Марфы Лукьяновны Панько, где Сюняев снимал комнату.
Есть старые женщины, лица которых время избороздило морщинами, но стерло с них все мелкое, недостойное, суетное, оставив доброту и мудрую светлую печаль.
— А кем вы будете Игорю? — настороженно спросила она, когда Евтеев представился и сказал о цели своего визита.
— Другом, — чуть замявшись, твердо ответил он.
— …Одно время, когда он у меня поселился, у него было много друзей, просто знакомых, — Помолчав, горько сказала Марфа Лукьяновна. — Часто приходили к нему, спорили, пили чай… Я любила слушать их споры… Потом приходили все реже… да и он сам становился все замкнутее, отчужденнее к другим… Вас я не помню…
— Я действительно его друг, — твердо повторил Евтеев.
26
Не один день ушел у Евтеева на предварительные разборы и систематизацию записей, заметок и статей Сюняева, и это была захватывающе интересная работа: он открывал для себя мир мыслей, духовный мир необычного человека.
Идей и суждений, основывавшихся часто на интуитивных прозрениях, у Сюняева было множество, и они касались разнообразнейших тайн природы, касались нашей жизни, искусства и нас самих, но Евтеева в первую очередь интересовало все относящееся к вопросу, от ответа на который уклонился Махатма.
Путь к постижению этого начался у Сюняева еще в юности: в один прекрасный день его поразило, что, несмотря на многочисленные печатные рассуждения и даже целые книги, специально этому посвященные, никто толком не может ответить на вопрос: «Каким именно будет будущее нашей цивилизации?» Даже ближайшее: через сто или триста лет. Все это, в конечном итоге, лишь пространные, односторонние и наукообразные рассуждения; одни предрекают человечеству неминуемую гибель, другие — невероятное могущество, но никто не может рассказать, как именно, век за веком будет развиваться цивилизация.
Говорят, что все гениальное просто. Просто оно (и порой даже банально) только на вид. Просто надо кому-то потратить громадные, ему одному известные усилия, чтобы мы смогли сказать так.
То, к чему, в конце концов, пришел Сюняев, тоже на вид было просто.
Он пришел к выводу, что эволюцию жизни нельзя рассматривать отдельными кусками, как это принято, она — единый процесс. То, что якобы «позволяет» нам разграничивать ее, является всего лишь специфическим выражением качественно иного уровня эволюционирующих систем, но все они в своем развитии вынуждены неизменно придерживаться общих принципов и закономерностей, диктуемых им природой.