— Значит, никаких встреч с Махатмами у Рериха не было и никаких поручений они ему не давали… — задумчиво произнес он через минуту.
— С Махатмами из Шамбалы — это уж точно… — подтвердил я.
— Но что же получается? — опять пожал плечами Евтеев, на время утрачивая интерес к Шамбале и Махатмам: его целиком захватила моральная сторона вдруг открывшегося. — Выходит, что Рерих был мистификатором?! Не могу в это поверить… Ну, ладно, пусть ему была так важна его трансгималайская экспедиция и именно такой ее маршрут, так хотелось побывать на родине, что он решил слукавить, чтобы дело было вернее, но издание в Монголии «Общины» в 1927 году?.. Что-то тут я недопонимаю…
— Мистификация чистейшей воды, — с глубоким сожалением подтвердил я.
— Повторяю, встреч с Махатмами из Шамбалы у него не было. Более того, его трансгималайская экспедиция и была — в первую очередь — именно попыткой найти Шамбалу или хотя бы встретиться с Махатмами.
— Ну, ты даешь! — ошеломленно и как-то по-детски покачал головой Евтеев.
Но я был хорошо подготовлен к этому разговору.
— Вспомни, что пишет Шапошникова, прошедшая в 1976 году дорогой экспедиции Рериха по Алтаю: «Его экспедиция не проходила по… главному пути движения народов через Алтай. Николай Константинович предпочел параллельный, на мой взгляд, второстепенный путь… Может, не только переселение народов его интересовало, но и что-то другое, что пока от нас скрыто? Как бы то ни было, проблема загадочного маршрута возникла и требует решения…»
У него ничего не вышло с поисками Шамбалы по пути из Индии, и тогда он решил пойти дорогой староверов, искателей Беловодья. Вчитайся внимательнее в его дневниковые записи, и ты поймешь, что было его главной целью в этой экспедиции. Он бредил Шамбалой и Махатмами, он был поглощен этой идеей!..
Я резко встал и взял с книжной полки Евтеева записи Рериха о трансгималайской экспедиции, изданные в 1974 году.
— Вот, страница 253: «… Вечером наши ламы читали молитвы Майтрейе и Шамбале. Если бы на Западе понимали, что значит в Азии слово Шамбала или Гесер-хан!»
Дальше (я перелистнул страницу): «Среди дождей и грозы долетают самые неожиданные вести. Такое насыщение пространства поражает. Даже имеются вести о проезде здесь Учителя (Махатмы) сорок лет назад…»
«Двадцатого июля получены указания чрезвычайного значения. Трудновыполнимые, но приближающиеся следствия. Никто в караване еще не подозревает о ближайшей программе», — я выделил эту фразу голосом.
«На следующий день опять важные вести, и опять спутники не знают о них. Сверяйте эти числа с вашими событиями…»
«…Вчера буряты пророчествовали что-то сумрачное. Именно: „Посылаются лучшие токи для счастливого решения дел“. Предполагаем выступить через Цайдам к Тибету девятнадцатого августа…»
Евтеев слушал с напряженным вниманием.
«Пятого августа. Нечто очень замечательное. В десять с половиной утра над станом при чистом синем небе пролетел ярко-белый, сверкающий на солнце аппарат…»
Я снова перелистнул страницу.
«За Ангар-Дакчином — Кокушили, те самые Кокуши, о которых знают староверы на Алтае, искатели Беловодья. Тут уж недалеко заповедные границы…»
Евтеев, глядя на меня далеким взглядом, задумчиво покачивал головой.
— И вот: «Ждем тибетские посты. Почему их нет? Что-то забелело вдали… Снег? Но нигде кругом снега нет… Шатер? Но это нечто слишком большое. Оказалось, гигантский гейзер глауберовой соли. Белоснежная, сверкающая на солнце глыба; уже заповедная граница», — снова выделил я голосом.
— Но я все-таки не могу понять, — после паузы принялся за свое Евтеев, — как он мог решиться на мистификацию?..
— Ничего слишком сложного, — ответил я. — Я много об этом думал. Эта мистификация не бросает тень на его имя, она лишь оттеняет черты его сложной, увлекающейся, в немалой степени противоречивой личности. — Я чувствовал досаду оттого, что приходилось уклоняться в сторону от цели, ради которой и затеял этот разговор.
— Во-первых, он ведь руководствовался самыми добрыми побуждениями; если в истории с «посланием» еще можно — при желании — усмотреть какие-то личные интересы, то в издании «Общины» они начисто отсутствуют даже для предвзятого взгляда. Его одержимая вера в Шамбалу, Махатм, убежденность в их чуть ли не решающей роли в жизни Азии, крайне преувеличенное представление об их авторитете густо рассыпаны по страницам его книг. Сам он в то время не обладал широкой известностью, но страстно желал добра, считал свои мысли полностью созвучными мыслям Махатм, а свои намерения — взять то же «послание» — угодными им, и поэтому, как человек страстный и уверенный, что делает добро, решился опереться на авторитет Махатм и Шамбалы.