— Сидоров, ты знаешь такое слово — «принцип»?
— Знаю, — махнул рукой Сидоров, — не забывай, у меня все-таки семь классов.
— Вот я решил пойти на принцип. Дожать это дело.
— Костик, я тебя, конечно, уважаю, — сказал Сидоров, глядя на дорогу. — Ты меня пару раз отмазал и все такое... Но так, как ты живешь, — так нельзя. Что это за принцип, если через него ты можешь остаться без штанов и с разбитой мордой? Это не принцип, это, извини за выражение, говно.
Выдав такую пламенную речь, Сидоров замолчал. «Толкать телеги», да еще в трезвом состоянии (пиво не в счет), никогда не было свойственно Сидорову, и он сидел сейчас, изумляясь себе не меньше, чем я изумлялся ему.
— Это ты сурово сказанул, — оценил я, и Сидоров расплылся в довольной улыбке. Ему было под сорок, но иногда он вел себя как дитя и от моей похвалы пришел в эйфорически-восторженное состояние.
— Сам не ожидал, — признался Сидоров, — наверное, эти проснулись, как их... Гены. У меня дед был большой любитель писать письма на телевидение. Посмотрит какую-нибудь передачу про то, как американский империализм негров притесняет или еще какую пакость творит, так скорей строчить письмо. А он мужик простой был, так империализм крыл в тех письмах по матери, в пять этажей. И все ждал, когда же на телевидении заметят его творчество, когда же скажут про него с экрана что-нибудь. Или ответ пришлют. Дождался-таки. Однажды диктор говорит: «А вот письмо от товарища Сидорова. Крепко товарищ Сидоров пишет про американский империализм. Крепко, но политически верно». Дед сам не свой был от счастья... Вот, видать, и я в него.
— Начинай писать письма на телевидение, — посоветовал я.
— Да ну их! — отмахнулся Сидоров. — Слушай, Костик: я все-таки про твои принципы...
— Слушаю.
— У меня вот тоже есть принцип. И я от него ни на шаг. Знаешь какой?
— Понятия не имею. Я думал, что ты совершенно беспринципный тип.
— Тип? Скажешь тоже... А принцип у меня такой — раз пообещал ящик пива, так неси! Понял? — И Сидоров захохотал так, что у «Форда» с перепугу зачихал мотор.
— Будет тебе ящик пива, — успокоил я Сидорова.
— Я просто волнуюсь — ведь если ты будешь вкалывать без бабок, то как же ты ящик пива купишь? Ты давай, Костик, что-то меняй в своем деле...
— Я подумаю.
— А то иди к нам в автосервис. У нас как-то все попроще. И при принципах, и при бабках. Как тебе моя идея?
— Хорошая идея. Только кто тебя будет отмазывать, когда ты в следующий раз проломишь череп чемпиону области по вольной борьбе?
— А я не люблю, когда у меня в конторе посторонние качки начинают выпендриваться, — признался Сидоров. — Но вообще ты прав — оставайся при своем деле. Как это у Пушкина — мамы всякие важны, мамы всякие нужны!
— Это не у Пушкина, — сказал я, притормаживая у ворот сидоровской станции автосервиса.
— Значит, у Лермонтова, — заявил Сидоров, выбираясь из «Форда». — Не забывай, у меня всего семь классов.
Глава 25
Прикинув в уме расстояние от автосервиса до клуба железнодорожников и до кафе «Босфор», я решил, что ближе будет наркоманский притон. И хотя свежего воздуха там было наверняка немного, заехать туда стоило — в разговоре с Фокиной Артур мог и пошутить. В своем стиле.
Проехав по улице мимо клуба железнодорожников, я убедился, что Кристи была права — снаружи клуб выглядел заброшенным, а парадная дверь была заколочена здоровенной доской. Я покружил по кварталу и в конце концов протиснулся по переулкам к клубу в тыл.
Я заглушил мотор и задумался. Когда-то давно мне приходилось участвовать в операции по зачистке подвала, который облюбовали для ночлежки десятка три наркоманов. Воспоминания у меня остались тяжелые. Не столько из-за стоявшей в том подвале вони, не столько из-за дико визжавших и царапавшихся девчонок с глазами безумных старух, которых мы вытаскивали на свет и грузили в автобус. Не столько из-за того, что в дальнем углу подвала я наткнулся на труп подростка лет пятнадцати. В тот день один из моих друзей в суматохе получил удар ножом в шею. Лезвие рассекло артерию, и все, кто стоял поблизости, были забрызганы его кровью. Он умер, едва я вытащил его из подвала.
Не то чтобы я с тех пор ненавидел наркоманов. Ненавидеть целые категории людей — по меньшей мере глупо. Просто я никогда не забывал это ощущение — слабеющий пульс своего умирающего друга. Неизвестно где сейчас пребывающий Коля Фокин как-то сказал своей подруге, сероглазой Кристи: «Я хочу расширить сознание». Что ж, это так. Наркотики расширяют сознание. Просто некоторые люди расширяют свое сознание настолько, что выходят за рамки человеческого и больше никогда туда не возвращаются. Я опасался, что встречу в клубе железнодорожников именно таких людей.
Поэтому я основательно экипировался. Я положил в карман брюк электрошокер. Я надел наплечную кобуру, засунул туда «беретту», предварительно вставив обойму. Сверху я надел спортивную куртку. Кобура выпирала под мышкой, но я думал, что в клубе будет темно и мое вооружение не будет бросаться в глаза.
А чтобы самому все вовремя замечать, я взял фонарик. Потом я сделал жест доброй воли — позвонил Максу и сказал ему, где в данный момент стоит его «Форд».
— Что ты этим хочешь сказать? — насторожился Макс. — Ты его там бросаешь, что ли?
Я не стал вдаваться в долгие объяснения.
— Если через двадцать минут я не перезвоню, тебе лучше поторопиться подъехать сюда за своей машиной, — посоветовал я ему. Он обозвал меня каким-то мудреным словом и продолжал обзывать, пока я не отключил телефон.
Сначала был деревянный забор. Я отыскал висевшую на одном гвозде доску, отодвинул ее и пролез на другую сторону. Потом была куча битого кирпича, граничившая с горой дурно пахнущего мусора. Я осторожно прошел по кирпичам во двор и остановился.
На меня смотрели пустые окна клуба. Некоторые из них были заколочены листами фанеры, некоторые — заложены кирпичом. Стекла в оставшихся окнах были забрызганы краской, покрыты многолетней пылью. Дом и с этой стороны производил впечатление необитаемого. Пока я не увидел дверь.
Выкрашенная в бледно-синий цвет дверь с едва видными следами надписи «служебный вход» слегка покачивалась на петлях, словно приглашая войти. Я не спешил. Я прикинулся случайно забредшим сюда простаком, бесцельно блуждающим на задворках заброшенного здания. Как там выразился Гарик — «праздношатающийся тип, нарывающийся на неприятности»? Вот таким я и прикинулся.
С любопытством крутя головой по сторонам, я все время подбирался к двери, одновременно пытаясь уловить хотя бы малейший признак жизни на верхнем этаже, за грязными стеклами, будто за опустившимися веками этого дома, не желавшего больше смотреть на внешний мир и живущего лишь тем, что творится внутри.
Однако клуб не подавал признаков жизни. Лишь однажды, когда я был уже в паре шагов от двери, внезапно хлопнула, закрывшись, форточка в одном из окон. Но это мог быть обычный сквозняк.
Я отворил дверь пошире и шагнул внутрь. Нескольких шагов по коридору оказалось достаточно, чтобы понять — клуб обитаем, как бы ни прикрывал он это заколоченным парадным входом и грязными окнами. Запах. Я еще не видел ни одного человека, но запах, пропитавший это здание, был запахом людей. Вернее, целая комбинация запахов — пот, пищевые отходы, моча, никотин, спирт, марихуана. То, что человек ест, пьет, курит. И то, что потом выделяет.
Я посветил фонариком вниз, на пол. Окурки, грязь, старая рваная тапка. Смятая пивная банка. На крышке — дата производства: две недели назад. Мне оставалось идти по этому очевидному следу, чтобы найти обитающих здесь людей. Только обрадуются ли они моему появлению? Большой вопрос.
Коридор раздваивался: слева виднелись закрытые двери кабинетов, справа — лестница на второй этаж. Пол слева был почти полностью покрыт пылью. Справа пыль была только у самых стен, а по направлению к лестнице словно кто-то промел дорожку, готовясь к моему появлению.