Он положил трубку на стул, сел в постели, прямой, с закрытыми глазами, перекрестился, вдохнул и вполголоса произнес:
– Кому мила, жаль только не моя. Супротивник я Богу, солнцу ясному, месяцу белесому, звездам белым. Не жизнь мне без тебя, как не жизнь земле без водицы. Иссохла гортань моя, пожелтели зубы, сохни, девонька малая Евфемия по мне, Криступу, денно и нощно, чтобы ни в еде не наелась, ни в питье не напилась. Как не может без мамоньки дитя малое, так и я без тебя не выдюжу. Неприятель я всего света белого – солнца и месяца, всех дерев, всего творения, – за бабу эту ядреную перед Господом. Аминь, аминь, аминь.
Вздохнув, он утер снова вспотевший лоб краем одеяла, бросил взгляд на трубку, но курить не хотелось. Полежал с открытыми глазами, размышляя, что будет, если заговор утратит вложенную в него силу. Заговор старинный, перешедший к нему от деда, могло и забыться словечко-другое. Кто его знает, ни в чем нельзя быть до конца уверенным… Но другого способа присушить к себе девушку он не знал. Оставалось верить. Когда все кончается, вера все равно остается. Он вспомнил слова из проповеди: «Илия был бедный человек, подобный нам, и молитвою молился, чтобы не было дождя: и не было дождя на землю три года и шесть месяцев. И опять помолился: и небо дало дождь, земля произрастила плод свой»[7]. Вера произнесшего заклятие была велика, как гора. Вполне возможно, что так верить – ошибочно. Произнесший заклятие задул свечу и заснул прямо в сенях, исполненный надежды, что просыпался не зря. Внутри его теплились угольки, чей жар придавал сил вере в то, что противиться суровости мира возможно.
Сивер сменил гнев на милость, вой его стал ровен, монотонен, порывы и шквалы улеглись.
Начало (2)
Наедине с собой у человека нет имени. Он просто «я», не больше. Имена даны людям, чтобы выделиться среди других, таких же как они. Вот и он, Проснувшийся Среди Ночи, был безымянен, но едва рассвело, и он умылся леденящей колодезной водою и оделся, как тотчас же был назван по имени.
Одинокие любят ограничивать себя, – сейчас есть, что есть, и довольно. Поиск еды – это действие, связанное с общением, и одинокие не избегают его. Потому, лишь только в дверь постучали, Проснувшемуся Среди Ночи подумалось, что ему нечем угостить гостя. Он поднялся из-за стола, на котором стоял только стакан дымящегося мятного чаю, несколько ломтей хлеба и три-четыре кружка скиландиса[8], и пошел открывать. За порогом стоял краснощекий малец, изо рта у него валили клубы пара.
– Слава Иисусу Христу, Криступас, – произнес мальчуган и рассмеялся.
– Во веки веков, муже, – ответил Приобретший Имя. – Чего пришел?
Мальчик был невысокий, коренастый, руки-крюки. Штаны из дерюжки с затвердевшей на провисших коленках грязью, накинутый на плечи зипун нараспашку, сбитые клумпы[9]. Под зипуном только сорочка с распахнутым воротом. Казалось, что от холода ему лишь веселее.
– Мать Пиме просила, чтобы зашел к ней, шкап починил. Дверца, говорит, отвалилась.
Глаза Криступаса засверкали, уголки губ дрогнули, и мальчик подумал, что он вот-вот улыбнется.
– Воистину, – сказал Криступас. – Так оно и есть.
Малец удивленно таращился на него.
– Что воистину, Криступас? Может, ты того?.. – он покрутил пальцем у виска.
– Скажи ей, что зайду, – молвил Криступас.
– Коли зайдешь, то и говорить не стоит. Мне не в ту сторону.
Мальчуган снова рассмеялся, как бы без видимой причины, просто от своей детской радости, ведь в таком возрасте тебе кажется, что все в мире складывается как нельзя лучше. Криступасу пришелся по душе его смех. Ночь прошла, и его переполняла чуткость.
Подкинув в горящую печь несколько бревнышек, он снова сел пить чай. Позавтракав, надел темно-серый шерстяной жакет, бросив взгляд на хмурый пейзаж за окном, закутался в кафтан, обулся – ботинки по такому случаю были смазаны салом – и вышел из дому.
– У ненастья зубы злее волкодавьих, – бросил, входя в дверь. – Мир дому сему. Пришел, как звали.
Крупная женщина, на вид лет сорока пяти, вытерла руки о фартук.
– Чай, еще не завтракал?
– Позавтракал уже, – отвечал Криступас. – Слышал я, у вас шкап сломался?
– Раздевайся. Хочу с тобой поговорить.
Он стоял, понурив голову, не говоря ни слова. Мать Пиме взяла его за локоть, усадила, сама села напротив.
– Криступас, ты боишься женщин и мучаешься этим. Скажи мне, если это не так.
– Так, – произнес он деревенеющим языком.
– Жаль, что о дочери приходится говорить без сватов да угощений, но мы с тобой люди простые, надежные. Мы должны вместе постараться, чтобы эта свадьба состоялась. Этой ночью я все обдумала. Лучшего жениха Пиме не сыскать.
9
Клумпы (klumpės) – деревянная обувь с кожаным верхом и без шнурков, популярная среди крестьян Литвы и Голландии.