Однажды ранним вечером наша любительница собак спустилась к ужину в бальном платье, иначе не назовешь. Она сделала прическу, макияж и обвешалась тонной бижутерии. Сходя по лестнице, она через плечо поглядела на Ника, словно обращалась к зрителям на галерке.
— Фадда[7], — молвила она.
— Заткнись, Мадда. Я не стану распивать коктейли с твоими идиотами.
— Фад! Я жалею о том дне, когда мы встретились. Ты не мужчина!
Ник вышел на лестничную площадку с винтовкой в руках и всклокоченными волосами. Судя по всему, он надрался хуже сибирского врача.
— Не беси меня, Мадда. Только не сегодня. Я по твоим коммунистическим сборищам не таскаюсь.
— Как ты смеешь! — ответила миссис Гурдин. — Ты ранил меня в самое сердце, Фадда. Тело Мишеньки еще не истлело в могиле, а ты утверждаешь, что я собираю в своем доме коммунистов?
— Синатра — коммунист.
— Он друг нашего избранного президента. Таким знакомством нужно гордиться.
Винтовка Ника была не заряжена; ему просто нравилось держать ее в руках за просмотром ковбойских фильмов. Он обозвал Кеннеди ирландским крестьянином.
— Мужик! — крикнул он по-русски.
— Мистер Синатра — Наташин друг, — с укором сказала миссис Гурдин. — Ты не мужчина. Ты не заботишься о семье. Тебя можно только пожалеть.
Ее муж громко выругался и прибавил звук телевизора, а миссис Гурдин продолжила свое царственное шествие по лестнице. Я выскочил из корзинки и увернулся от подола ее платья.
— Мистер Гурдин — самый настоящий… негодяй, — улыбаясь, сказала она. — Но тебя это не волнует, правда же, мальтиец? — У миссис Гурдин всегда был немного обреченный вид, даже в радостные минуты. — Впрочем, не важно, — добавила она. — Сегодня тебя здесь уже не будет, Сиззл.
Меня начали называть Сиззлом в качестве дани уважения нашему старому знакомцу, Сирилу Коннолли. Но кличка эта не вышла за пределы семьи: для всех остальных я был просто мальтиец. Когда Натали сообщила, что мистер Синатра подыскивает собачку в подарок подруге, миссис Гурдин без колебаний предложила меня. Она сказала, что во мне чувствуется британское благородство, хотя, откровенно говоря, ее понимание британского благородства сформировалось в Суссексе. В роскошном платье из тафты она прошуршала на кухню, а я побежал наверх — проведать малыша Никки. Он сидел перед телевизором в пожелтевшем кресле, окруженный кучей матрешек, таращивших на него пустые исторические глаза, и прихлебывал водку. Малыш Никки блаженствовал: он глядел на экран так, словно в любой момент мог сигануть внутрь и исчезнуть на просторах Дикого Запада. Мистер Гурдин смотрел «Бонанцу»: он прицелился в телевизор, а потом положил винтовку на вытянутые ноги. «Мистер Картрайт, — сказал юноша с экрана, — у меня два пристрастия в жизни: лошади и женщины. Причем именно в таком порядке». Мистер Гурдин отпустил винтовку и хлопнул себя по ляжке, после чего торжественно поднял бутылку и выпил за сериал. Лошадь сбросила на землю Бена Купера, звезду вестернов, и зазвучала какая-то странная музыка. Ник подался вперед. «Мои ноги, мистер Картрайт! — закричал Бен Купер. — Я не могу ими пошевелить! Я их не чувствую!» Пошли титры, и комнату огласила главная музыкальная тема «Бонанцы».
— Отличный сериал, — сказал мистер Гурдин, глядя на меня усталыми глазами, — очень, очень красивый сериал. Поверь мне на слово, Догвилль.
Я подошел к креслу, и он взял меня на колени: к моему боку прижался холодный ствол винтовки. Приглядевшись к Нику поближе, я подумал, что его лицо — маленькая трагедия.
— Ты хороший пес, — прошептал он заплетающимся языком. — Ты отличный песик, и вот что я тебе скажу: берегись красных. Они отберут у тебя еду и бросят мокнуть под дождем.
Я ткнулся мордой в его руку. Все-таки жалость — относительно цивилизованный способ самоутверждения. На Нике были грязные белые ботинки — обувь человека, знававшего лучшие времена.
— Да, будешь мокнуть под дождем, — повторил Ник. — Такие они сволочи. — Я отвернулся к экрану, и несколько секунд мы вместе смотрели рекламу готовых ужинов «Суонсон» из трех блюд.