К вечеру похолодало. Увы, это беда всех испанских гасиенд: днем они прекрасны и жизнерадостны, а к ночи невольно складывается впечатление — если только всюду не развешаны китайские фонарики, а вдалеке не бренчат гитары, — что радостям испанского мира сюда путь заказан. Мое настроение всегда зависело от окружающей обстановки — такую цену я платил за жизнь с художниками и актерами: их воображение буквально впитывалось в стены, и столь же явно ощущалось их отсутствие. Я мог бы написать, что Мэрилин не выходила у меня из головы, но это слабо сказано. Я чувствовал ее всюду, куда бы ни шел. Бродя по комнатам как неприкаянный, я везде чуял крепкий след «Шанель № 5», и оттого казалось, что она вновь рядом со мной. Все ее вещи оставляли в душе четкую печать: подписанная пластинка Синатры «В короткие часы перед рассветом», единственная и очень красивая туфелька «Феррагамо», недочитанный русский роман у двери. Через несколько дней моя подруга вернется в Брентвуд, а я, конечно, буду встречать ее в коридоре или у бассейна, радостно тявкая и глядя на нее счастливыми глазами.
Каждую свободную поверхность в доме миссис Мюррей завалила выстиранной одеждой. В углу громко орал телевизор. С плечиков на окнах свисали рубашки, платья лежали на торшерах, чулки протянулись возле камина, а шелковые шарфики сушились на зеркалах. Каждая вещь будто бы нашла себе место по нраву.
— Все созданные вещи — это образы вещей, которые есть на небесах, — сказала миссис Мюррей, выкручивая телевизионную антенну и направляя ее на юг. Она умудрялась цитировать Библию и жевать ириски одновременно. Миссис Мюррей повернулась ко мне, и я вскочил на кресло: она дала мне остаток ириски, вздохнула и поглядела на меня своим фирменным скорбным взглядом.
— Я должна тебе кое-что сказать, Красавчик Мафия. Увы, животные после смерти не попадают в рай.
— Какое облегчение, — ответил я. — Можно спокойно верить, не заботясь о последствиях.
— Чего ты растявкался? Я всего лишь сказала правду. Нечего на меня обижаться, маленький… Снежок.
Она улыбнулась мне сквозь старые очки. Дверь на террасу была открыта, и цикады в саду стрекотали в защиту Джона Стюарта Милля, обвиняемого в человеческой самонадеянности. Тут загремел телевизор: Мэрилин вышла на сцену в белой меховой накидке и платье из звезд. На маленьком экране телевизора «Магнавокс» она была созданием не от мира сего, как никогда далеким от повседневной жизни. Каждое существо обладает каким-нибудь редким, уникальным качеством, но в тот миг, окруженная призрачным ореолом, Мэрилин казалась недоступной звездой, сверкающей в сгущающемся вокруг нее мраке. Она пела «С днем рождения, мистер президент». Моя подруга выглядела так, словно действительность никогда ее не заботила и не волновала, словно в ее жизни не было никаких сомнений, тревог, людей и Элис Таттл. Она была потусторонне красива. На миг в толпе зрителей мне привиделся еврейский юноша Чарли. Камера снимала ряды улыбающихся молодых лиц — то были люди, которых заботило будущее их общества, и я совершенно уверен, что Чарли сидел среди них. На сцену вышел президент Кеннеди. Заиграла оперная музыка. Изображение стало нечетким, музыка звучала все громче и громче. Я даже подумал, что это внеземные цивилизации посылают нам сигнал, но то был всего лишь Кеннеди, помехи и неестественно громкая музыка. Миссис Мюррей с безразличным видом сидела в кресле. Она штопала любимые носки Мэрилин и нашептывала слова какого-то древнего псалма.
Бугенвиллея уронила в бассейн несколько лепестков. Я сидел на террасе, наслаждаясь прекрасным вечером. Пусть моя хозяйка была на другом конце континента, насекомые без умолку спорили, а миссис Мюррей тихонько работала в своем мексиканском кресле, все равно мы были все вместе под синими кущами небес. Там, наверху, сияли звери-созвездия — Большая Медведица, Скорпион, Большой Пес, — точь-в-точь как две тысячи лет назад они сияли Птолемею. На забор вдруг вскочила Лиззи, кошка нашего соседа-ортодонта. Она двигалась в ритм доносившемуся из комнаты Вагнеру. Отражаясь в бассейне, кошка говорила медленно и с расстановкой: