Он испытывал тягостные страдания, потому что был нищ символами; его интеллект был опутан сетью, потому что у него не было слов, на которые он мог бы опереться. Он не располагал даже названиями для окружавших его предметов — возможно, он определял их для себя с помощью собственного жаргона или изуродованных обломков речи, которая ревела вокруг него и к которой он напряжённо прислушивался изо дня в день, понимая, что путь к спасению лежит через язык. Он постарался побыстрее дать знать о своей мучительной потребности в картинках и печатном слове — иногда они приносили ему огромные книги со множеством иллюстраций, и он с упорством отчаяния подкупал их, воркуя, радостно попискивая, нелепо гримасничая и проделывая всё прочее, что они умели в нём понимать. Он злобно старался представить себе, что они почувствовали бы, если бы вдруг догадались, о чём он думает; иногда он смеялся над ними и над их дурацкой комедией ошибок, — когда они скакали вокруг него, чтобы его развеселить, трясли головами и грубо его щекотали, так что он против воли начинал хохотать. Его положение было одновременно и отвратительным и смешным: он сидел на полу и смотрел, как они входят, видел, как лицо каждого из них искажается глупой ухмылкой, слышал, как их голоса становятся сладкими и сюсюкающими, едва они заговаривали с ним и произносили слова, которых он ещё не понимал и которые они (это он, во всяком случае, знал) коверкали в нелепой надежде сделать понятным то, что уже было искалечено. И, несмотря на досаду, он не мог не засмеяться над дураками.
А когда его оставляли спать одного в комнате с закрытыми ставнями, где на пол ложились полоски густого солнечного света, им овладевало неизбывное одиночество и печаль: он видел свою жизнь, теряющуюся в сумрачных лесных колоннадах, и понимал, что ему навсегда суждена грусть — запертая в этом круглом маленьком черепе, заточённая в этом бьющемся укрытом от всех сердце, его жизнь была обречена бродить по пустынным дорогам. Затерянный! Он понимал, что люди вечно остаются чужими друг другу, что никто не способен по-настоящему понять другого, что, заточённые в тёмной утробе матери, мы появляемся на свет, не зная её лица, что нас вкладывают в её объятия чужими, и что, попав в безвыходную тюрьму существования, мы никогда уже из неё не вырвемся, чьи бы руки нас ни обнимали, чей бы рот нас ни целовал, чьё бы сердце нас ни согревало. Никогда, никогда, никогда, никогда, никогда.
Он видел, что огромные фигуры, которые возникали и суетились вокруг него, чудовищные ухмыляющиеся головы, которые жутко всовысались в его колыбель, оглушительные голоса, которые бессмысленно грохотали над ним, немногим лучше понимают друг друга, чем понимают его, что даже их речь, лёгкость и свобода их движений — лишь весьма скудные средства передачи их мыслей и чувств и часто не только не способствуют пониманию, а, наоборот, углубляют и ожесточают раздоры, злобу и предубеждения.
Его мозг чернел от ужаса. Он видел себя немым чужаком, забавным крошкой-клоуном, которого эти гигантские остранённые фигуры могут нянчить и тетешкать в своё удовольствие. Из одной тайны его ввергали в другую — где-то не то внутри, не то во вне своего сознания он слышал слабые отголоски звона огромного колокола, как будто доносящиеся со дна моря, и пока он слушал, в его сознании прошествовал призрак воспоминания, и на миг ему почудилось, что он почти обрёл то, что утратил.
Иногда, подтянувшись к высокому краю колыбели, он глядел с головокружительной высоты на узор ковра далеко внизу; окружающий мир прокатывался через его сознание, как волны прилива, то на мгновение запечатляясь там резкой подробной картиной, то откатываясь в сонную смутную даль, пока он по кусочкам складывал непонятные впечатления, видя только отблески огня на кочерге, слыша загадочное поклохтывание разнежившихся на солнце кур — где-то там, в далёком колдовском мире. И он слышал их утреннее будоражащее кудахтанье, громкое и чёткое, и внезапно становился полноправным гражданином жизни; или же чередующимися волнами фантазии и факта на него налетал и вновь откатывался волшебный гром музыкальных упражнений Дейзи. Много лет спустя он вновь услышал этот гром, и в его мозгу распахнулась дверца — Дейзи сказала ему, что это «Менуэт» Падеревского.
Колыбелью ему служила большая плетёная корзина с добротным матрасиком и подушками внутри; окрепнув, он начал выделывать в ней отчаянные акробатические номера — кувыркался, изгибался в кольцо и, без усилий поднимаясь на ножки, стоял совершенно прямо; или, упорно и терпеливо добиваясь своего, переваливался через край на пол. Там он полз по бескрайнему узору ковра к большим деревянным кубикам, наваленным бесформенной грудой. Это были кубики его брата Люка, и на них яркими красками пестрели все буквы алфавита.
Он неуклюже держал их в крохотных ручонках и часами изучал символы речи, зная, что перед ним камни храма языка, и всеми силами пытаясь найти ключ, который внёс бы порядок и осмысленность в этот хаос. Высоко над ним раскатывались оглушительные голоса, гигантские фигуры появлялись и исчезали, возносили его на головокружительную высоту, с неистощимой силой укладывали в колыбель. В глубинах моря звонил колокол.
Однажды, когда щедрая южная весна развернулась во всей своей пышности, когда губчатая чёрная земля на дворе покрылась внезапной нежной травкой и влажными цветами, а большая вишня медленно набухала тяжёлым янтарём клейкого сока и вишни зрели богатыми гроздьями, Гант вынул его из корзинки, стоявшей на залитом солнцем высоком крыльце, и пошёл с ним вокруг дома, мимо лилий на клумбах, в дальний конец участка — к дереву, певшему невидимыми птицами.
Здесь лишённую тени сухую землю плуг разбил на комья. Юджин знал, что это было воскресенье, — из-за тишины; от высокой решётки пахло нагретым бурьяном. По ту её сторону корова Свейна жевала прохладную жёсткую траву, время от времени поднимая голову и сильным глубоким басом изливая свою воскресную радость. В тёплом промытом воздухе Юджин с абсолютной ясностью слышал все деловитые звуки соседних задних дворов, он с особой остротой осознал всю картину, и когда корова Свейна снова запела, он почувствовал, как в нём распахнулись створки переполненного шлюза. И он ответил «муу!», произнеся эти звуки робко, но чётко, и повторил их уже уверенно, когда корова отозвалась.
Гант обезумел от восторга. Он повернулся и кинулся к дому во весь размах своих длинных ног. На бегу он щекотал жёсткими усами нежную шейку Юджина, трудолюбиво мычал и каждый раз получал ответ.
— Господи помилуй! — воскликнула Элиза, глядя из окна кухни, как Гант очертя голову мчится через двор. — Он когда-нибудь убьёт мальчика!
И когда он взлетел на кухонное крыльцо — весь дом, за исключением задней стены, был приподнят над землёй, — она вышла на маленькую закрытую веранду. Руки у неё были в муке, нос пылал от жара плиты.
— Что это вы затеяли, мистер Гант?
— «Муу"! Он сказал: «Муу"! Да-да! — Гант говорил это не столько Элизе, сколько Юджину.
Юджин немедленно ему ответил: он чувствовал, что всё это довольно глупо, и предвидел, что ближайшие дни ему придётся без отдыха подражать корове Свейна, но всё-таки он был очень возбуждён и обрадован: в стене появился первый пролом.
Элиза тоже восхитилась, но выразила это по-своему: скрыв удовольствие, она вернулась к плите и сказала:
— Хоть присягнуть, мистер Гант! В жизни не видывала такого олуха с ребёнком!
Позже Юджин лежал, не засыпая, в корзинке на полу гостиной и следил за тем, как нетерпеливые руки всех членов семьи расхватывают полные тарелки — Элиза в ту пору готовила великолепно, и каждый воскресный обед был событием. В течение двух часов после возвращения из церкви младшие мальчики, облизываясь, бродили возле кухни: Бен, гордо хмурясь, прятал свой интерес под маской невозмутимого достоинства, но часто проходил через дом поглядеть, как подвигается стряпня; Гровер являлся прямо в кухню и откровенно не спускал глаз с плиты, пока его не выставляли вон, а Люк, чью широкую весёлую мордашку разрезала пополам ликующая улыбка, стремительно бегал по всем комнатам и ликующе вопил: