Они все покатывались от хохота, потому что на его лице появлялось выражение неописуемой жадности, и он продолжал визгливо и медленно, якобы изображая покойного майора:
— «Элиза, с твоего разрешения я возьму ещё кусочек курочки!» А сам запихнул её себе в глотку с такой поспешностью, старый негодяй, что нам пришлось его унести от стола на руках!
Когда его обличения достигали головокружительных высот, мальчики хохотали как одержимые, а Гант, втайне польщённый, исподтишка посматривал по сторонам, и в уголках его узкогубого рта пряталась усмешка. Элиза тоже смеялась, а потом, оборвав смех, говорила грозно:
— Убирайтесь отсюда! На сегодня с меня хватит ваших представлений!
Иногда всё это приводило его в такое победоносно добродушное настроение, что он пытался неуклюже приласкать Элизу и неловко обнимал её одной рукой за талию, а она сердилась, смущалась и, вырываясь, хотя и не очень энергично, говорила:
— Оставьте. Ну оставьте же. Время для этого давно прошло.
Её белая смущённая улыбка была одновременно и жалкой и смешной — где-то совсем близко за ней прятались слёзы. При виде этих редких, неестественных проявлений нежности дети неуверенно смеялись, переминались с ноги на ногу и говорили:
— Ну, пап, не надо!
Юджин впервые осознал одну из подобных сцен, когда ему шёл пятый год, — в нём колючими сгустками поднялся стыд, царапая горло; он конвульсивно дёрнул шеей и улыбнулся отчаянной улыбкой, как улыбался впоследствии, когда смотрел на скверных клоунов или на актёров, разыгрывающих сладенькую сентиментальную сцену. И с этих пор всякая нежность между ними вызывала в нем это первозданное мучительное чувство унижения: проклятия, вопли, грубость стали для них настолько привычными, что даже намёк на ласку воспринимался как безжалостная аффектация.
Однако по мере того, как медлительные месяцы, замутнённые горем, начали проясняться, в Элизе постепенно вновь пробуждалось могучее врождённое стремление к собственности и свободе, а вместе с этим возобновилась и былая скрытая борьба их противоположных натур. Дети подрастали, у Юджина уже завелись приятели — Гарри Таркинтон и Макс Айзекс. Женская природа в ней угасала, как зола.
Одно время года сменялось другим, и вновь разгорался старый раздор из-за налогов, с которыми было связано владение землёй. Возвращаясь домой с налоговой повесткой в руке, Гант кричал с искренним бешенством:
— Во имя бога, женщина! К чему это приведёт? Не пройдёт и года, как мы все окажемся в богадельне. О господи! Я очень хорошо знаю, чем всё это кончится. Я разорюсь, все наши деньги до последнего гроша перекочуют в карманы этих вымогателей, а остальное пойдёт с молотка. Да будет проклят тот день, когда я был таким дураком, что купил первый клочок земли. Помяни моё слово, мы будем хлебать благотворительный супчик ещё прежде, чем кончится эта ужасная, эта жуткая, эта адская и проклятая зима!
Элиза задумчиво поджимала губы и внимательно читала графу за графой, а он глядел на неё с невыразимой мукой на лице.
— Да, и вправду ничего хорошего нет, — говорила она и прибавляла. — Жаль, что вы не послушали меня прошлым летом, мистер Гант, когда был случай избавиться от усадьбы Оуэнби, которая не приносит ни гроша, и приобрести взамен те два дома на Картер-стрит. Мы бы получали за них аренды по сорок долларов в месяц, начиная с того самого времени.
— Не желаю больше приобретать никакой земли до самой смерти! — вопил он. — Из-за неё я был бедняком всю мою жизнь, а когда я умру, им придётся выделить мне даром шесть футов на кладбище для нищих!
Тут он принимался мрачно философствовать о тщете человеческих усилий, о том, что и богатые и бедные одинаково упокоятся в могиле, о том, что «с собой всё равно ничего не возьмёшь», завершая свою речь чем-нибудь вроде: «Да что говорить! Конец-то один, куда ни кинь!"
Или он начинал декламировать строфы из «Элегии» Грея27, применяя эту энциклопедию оптовой меланхолии довольно невпопад:
Но Элиза угрюмо оберегала то, чем они владели.
При всей своей ненависти к земельной собственности Гант гордился тем, что живёт под собственным кровом, да и вообще всё, что ему принадлежало, было освящено привычкой и служило для его комфорта. Он не стал бы отказываться от ничем не обременённого богатства — от крупных сумм в банке и в кармане, возможности путешествовать со всеми удобствами и роскошью и жить на широкую ногу. Ему нравилось носить при себе большие суммы наличными — Элиза очень не одобряла эту его манеру и постоянно упрекала его за неё. Раза два, когда он был пьян, его дочиста обирали. Под влиянием виски он имел обыкновение размахивать пачкой банкнот и раздавать их своим детям — десять, двадцать, пятьдесят долларов каждому, сопровождая это действо слезливыми выкриками: «Берите! Берите всё, чтобы чёрт их побрал!» Но на следующий день он с такой же настойчивостью требовал деньги обратно. Обычно Хелен заранее забирала деньги у упирающихся братьев, а на следующий день возвращала их отцу. Ей шёл шестнадцатый год, но ростом она была уже почти в шесть футов — высокая, очень худая девочка с большими руками и ногами. За крупными чертами её скуластого лица пряталось постоянное почти истерическое возбуждение.
Близость между ней и отцом крепла с каждым днём — она была такой же нервной, вспыльчивой, раздражительной и несдержанной на язык, как и он. Его она обожала. Он же заметил, что любовь Хелен к нему и его к ней всё больше и больше сердит Элизу, а потому всячески подчёркивал и преувеличивал их взаимную привязанность, особенно когда бывал пьян, и его яростное отвращение к жене и непристойные жалобы на неё демонстративно уравновешивались слезливой покорностью, с которой он выполнял требования дочери.
И обида Элизы усугублялась сознанием, что самая сущность его раскрывалась именно в те минуты, когда любое её движение приводило его в бешенство. Она была вынуждена прятаться от него, запираться у себя в комнате, а её младшая дочь победоносно брала над ним верх.
Отношения Хелен и Элизы портились всё больше — они разговаривали друг с другом резко и грубо, болезненно ощущали присутствие друг друга в тесноте дома. И причина была не только в тайном соперничестве из-за Ганта: девочку, как и его самого, раздражали те же особенности натуры Элизы — иногда Хелен приводила в бешенство медлительная речь матери, постоянно поджимаемые губы, её спокойное самодовольство, звук её голоса, её глубокое невозмутимое терпение.
Ели они гомерически. Юджин уже начал замечать соответствия между едой и временами года. Осенью в подвал закатывались бочки огромных зимних яблок. Гант покупал у мясника целые свиные туши и, возвратившись домой пораньше, сам засаливал их, надев длинный рабочий фартук и закатав рукава на жилистых волосатых руках. В кладовой висела копчёная грудинка, внушительные бочонки были полны муки, глубокие тёмные полки ломились под тяжестью банок с вишнями, персиками, сливами, айвой, яблоками, грушами. Всё, чего он касался, наливалось сочной пахучей жизнью — на его весенних грядках влажной чёрной земли, вскопанной под плодовыми деревьями, благоденствовали огромные курчавые листья салата, которые легко выдирались из чернозёма, усеивавшего их хрустящие черешки мелкими чёрными комочками, пухлая красная редиска, тяжёлые помидоры. На траве валялись лопнувшие сочные сливы, толстые стволы его вишен источали янтарь вязкой смолы; его яблони гнулись, обременённые зелёной ношей. Земля плодоносила для него, как широкобёдрая женщина.
Весна принесла с собой прохладные росистые утра, порывистые ветры, пьянящие метели цветочных лепестков, и среди этого чародейства Юджин впервые ощутил щемящую тоску и манящие обещания времён года.
Поутру они вставали в доме, наполненном ароматом стряпни, и садились за благоухающий стол, на котором теснились яичница с мозгами, ветчина, горячий поджаренный хлеб, печёные яблоки, тонущие в густом сиропе, мёд, золотистое масло, бифштексы, обжигающий рот кофе. Или же на нём красовались груды оладьев, красновато-жёлтая патока, душистые коричневые колбаски, миска влажных вишен, сливы, жирная сочная свинина, варенье. Они плотно ели и за обедом — огромный кусок жаркого, обильно политые маслом бобы, нежные горячие кукурузные початки, толстые красные ломтики помидоров, жестковатый пряный шпинат, тёплый жёлтый кукурузный хлеб, воздушные бисквиты, большое блюдо с запеканкой из персиков и яблок, сдобренных корицей, нежная капуста, глубокие стеклянные вазы с консервированными фруктами — вишнями, грушами, персиками. За ужином они ели бифштексы, шкварки, обжаренные в яйце на сливочном масле, свиные отбивные, рыбу, жареных цыплят.