В январе 1929 года Вулф вернулся в Нью-Йорк, и началась повседневная работа автора и редактора над рукописью, заключавшаяся, главным образом, в сокращениях (что давалось Вулфу трудно) и перекомпановке. В августе того же года отрывок из романа был напечатан в журнале «Скрибнерс мэгезин». Сотрудничество Вулфа с Перкинсом, которое завершилось в октябре того же года выходом романа, положило начало их многолетней тесной дружбе.
Критика отнеслась к «Ангелу», в общем, очень хорошо, но в Эшвилле, жители которого немедленно «обнаружили» прототипов чуть не всех персонажей и «припомнили» эпизоды, даже сочиненные автором, разыгрался скандал; Эшвилл воспринял книгу как пасквиль или сенсационно-разоблачительную хронику. Вулф стал получать множество писем, анонимных и подписанных: его стыдили, корили, порой грозили судом Линча и выражали глубокое соболезнование его несчастным родственникам. Горше всего было то, что и семья, и Робертсы, и другие близкие ему люди если и не разделяли злобы обывателей, то, во всяком случае, были глубоко огорчены «бесцеремонностью» и «жестокостью», с которой Вулф говорил о прошлом. Нельзя сказать, что все это было для него полной неожиданностью. Но Вулф не ожидал, что книгу сочтут оскорбительной. Совершенно искренне писал он в «Заметках для рецензента издательства»: «Мне, связанному с людьми, которые изображены в этой книге, страстными эмоциональными узами, всегда казалось, что это самые замечательные люди из всех, кого я знал, а сама ткань их бытия — самая богатая и необычная».
До последних дней жизни Томас Вулф терзался памятью о своем моральном изгнании с родины в час первого своего писательского триумфа. Он не приезжал в Эшвилл семь лет, до весны 1937 года, когда многое в отношении к нему сгладилось или было пересмотрено; но осадок остался до конца.
В 1930 году Вулф прекратил преподавательскую работу; гонорары от американского и английского изданий «Ангела» и премия Гуггенгейма на некоторое время обеспечили ему существование. Писатель снова покидает Америку. Во Франции Вулф познакомился с Фицджеральдом, в Лондоне — с Синклером Льюисом, который незадолго до того, принимая в Стокгольме Нобелевскую премию, восторженно отозвался о романе «Взгляни на дом свой, ангел».
Что заставляло Томаса Вулфа часто и надолго оставлять родину? Ответить на этот вопрос не так просто. Тянуло в иные края ненасытное, лихорадочное любопытство художника, выталкивала из Америки вечная беспокойная неприкаянность, личные неурядицы (отношения с А. Бернстайн складывались драматично, приближался разрыв, которого она не хотела). Но, помимо всего, Вулфу нужно было периодически отдаляться от Америки, чтобы приблизиться к ней.
«Я жил один в чужой стране до тех пор, пока не перестал спать из-за мыслей об Америке, ее пространствах, и звучании, и красках, из-за непереносимой памяти об Америке — ее неистовстве, дикости, необъятности, красоте, уродстве и великолепии…»
Это строки из письма 1930 года, — и таких строк у него много. В автобиографическом эссе «История романа» (1936) — откровеннейшем писательском документе — Вулф пытается разобраться в причинах характерного тогда явления, бегства писателя «из дома» (он ведь был в этом смысле совсем не одинок) и приходит к суровому выводу, что, по сути, это было бегством от себя, попыткой уйти от решения насущных проблем — человеческих и писательских. И все же он повторяет: «В те годы я понял: чтобы открыть свою страну, надо покинуть ее; чтобы найти Америку, надо найти ее в своем сердце, памяти и духе, находясь в чужой стране».
Память — интенсивное, чувственное, детальнейшее воссоздание виденного и пережитого — работала у Вулфа с чудовищной нагрузкой, бесперебойно подавая энергию этому творческому динамо. Сидя в парижском уличном кафе, он припоминал «…железные перила вдоль тротуара в Атлантик-сити… тяжелую железную трубу, ее шероховатую гальванизированную поверхность…», или «…старый мост, переброшенный через реку в Америке, шум проходящего поезда… глинистые склоны, медленное, густое, желтоватое движение американской реки…», или «…самый одинокий, самый щемящий звук из всех, что я слышал, — стук колес молочного фургона, въезжающего на улицу американского городка на сером рассвете, неторопливое одинокое цоканье копыт по мостовой…».
Около пяти лет продолжалась работа Вулфа над второй его книгой «О времени и о реке». Большую часть этого времени он прожил в Бруклине — пролетарском, иммигрантском районе Нью-Йорка, ставшем в годы кризиса средоточием нищеты, безработицы и отчаяния. Выбираясь из своей подвальной комнаты после многочасового напряженнейшего труда, Вулф начинал бродить по улицам. Он видел голод, деградацию, отупение исстрадавшихся, потерявших надежду людей, которые коротали зимние ночи на платформах метро и в общественных уборных. Повседневность этого горя и ужаса не просто ложилась грузом на сердце, она заставляла размышлять о том, что раньше было очень далеко от писателя. Роман вышел в марте 1935 года. Положение Вулфа упрочилось, снова появились деньги, пожалуй ничего не изменившие существенно в его образе жизни.
Последние годы Томаса Вулфа были омрачены разрывом с издательством Скрибнерс и связанным с этим расхождением с Максуэллом Перкинсом, которое тяжело переживалось обоими. Статья критика Б. Де Вото «Гениальности недостаточно», появившаяся в 1936 году в «Сатердей ревью», сыграла здесь поистине роковую роль. В каких-то моментах проницательная и точная статья эта вместе с тем обнаруживала ограниченность критической мысли Де Вото, неспособного воспринять художественное явление в его целостности. Критик настойчиво рекомендовал писателю «отделить» в своем творчестве «объективный» реализм от «персонального» поэтического пафоса и выбросить последний за борт. Вулфу всегда давали много советов: на посторонний взгляд, все его слабости, источником которых была чрезмерная сила, безудержность творческой энергии, бушевавшей в нем всю жизнь, казались легко устранимыми. Любопытен в этом смысле его обмен письмами с Ф. —С. Фицджеральдом, советовавшим Вулфу учиться у Флобера и вообще у писателей, которые как можно больше «убирают». Вулф, вполне резонно, называет в своем ответе писателей, которые как можно больше «вбирают» — Достоевского, Стерна, Сервантеса… Но в статье Де Вото содержалось отравленное зерно: недвусмысленное утверждение, что романы Вулфа «собираются» в редакционных комнатах, издательства из отдельных фрагментов-деталей, как изделия на поточной линии, и что сам автор имеет к этому очень мало отношения. Это было сказано зло и несправедливо; для такого ранимого автора, как Томас Вулф, обвинение в художественной несамостоятельности звучало убийственно и требовало немедленного действия. Вулф должен был доказать, что он существует как писатель без Скрибнерса и Максуэлла Перкинса. Конечно, не одна лишь инсинуация Де Вото была здесь причиной; скорее она оказалась поводом, придавшим определенность настроениям, характерным для Вулфа; его тянет к независимости, все усиливается желание «избавиться от опеки», «вырваться на волю». Он начинает переговоры с несколькими издательствами и в декабре 1937 года подписывает договор с Харпером; редактор Э. Эсуэлл, не столь опытный, как Перкинс, но с энтузиазмом относившийся к книгам Вулфа, был выделен для работы с ним. Отправляясь в июне 1938 года в длительную поездку по стране, Вулф передал Эсуэллу несколько ящиков с рукописями «книги», — все, что он написал за последние два-три года, и все, что было отсечено в свое время, по совету Перкинса, от первоначального варианта романа «О времени и о реке». За месяц с небольшим, — пока Вулф выступал в университете Пардью и совершил, в обществе приятелей, автомобильное путешествие по всем национальным паркам-заповедникам Запада США, — Эсуэлл внимательно познакомился с материалом. Было условлено, что как только писатель вернется, они приступят к совместной работе над рукописями, придерживаясь авторского плана, который уже находился у редактора. Но этому не суждено было осуществиться. На обратном пути, близ Сиэттла, Томас Вулф заболел гриппом, перешедшим в воспаление легких; затем активизировался перенесенный когда-то туберкулез, начались страшные головные боли, — инфекция проникла в мозг. В начале сентября ему попытались сделать операцию, но положение было безнадежным. 15 сентября Томас Вулф скончался от туберкулезного менингита в балтиморском госпитале Джона Гопкинса. Вместе с родными, дежурившими в эти последние дни и часы возле его палаты, был и Максуэлл Перкинс. Они давно не виделись, но последнее письмо, которое написал Вулф (15 августа, из больницы, вопреки запрету врачей), было адресовано Перкинсу, — короткие строки, полные печали, смирения и любви.