И не было его очень долго. А Кубик стоял как оплеванный и не знал, куда деваться. Узкая улочка поселка была пропечена солнцем, тени не было, лучи били отвесно. А за калиткой шелестело широкими листьями могучее инжировое дерево, в тени его стоял врытый в землю стол, несколько легких плетеных стульев. На столе блестела капельками воды огромная отпотевшая бутыль с красным вином, видно, только что вынутая из погреба. Кудрявилась на тарелках зелень-закуска.
В глубине двора виднелся красивый дом с широкой террасой. Истекающему потом на солнцепеке Кубику все это благополучие показалось таким заманчивым, таким желанным! А сам он в пропотевшем спортивном костюме, неприкаянный, как пес, вздрагивающий от любого внимательного взгляда, — таким несчастным, несправедливо обиженным судьбой, что ему захотелось плакать.
Таким его и увидел впервые отец Саида — жалким, мокрым, с трясущимися губами…
Еще более кряжистый, чем сын, он щелками глаз ощупал Кубика с ног до головы, резко повернулся и проворчал Саиду:
— Трясется, как шакалий хвост. Медуза. Гони его.
— Погоди, отец. Ему жарко, он голодный. Он пригодится, — ответил Саид и что-то еще добавил на непонятном Кубику языке. Что-то насмешливое.
Отец улыбнулся, ответил, вновь оценивающе оглядел Кубика.
— Ладно. Иди, — сказал он и отворил калитку. — Не трясись. Садись, пей, ешь. Поговорим потом.
Серьезные были люди. Жесткие. Деловые. Когда Кубик поел, отец Саида сказал:
— Возьмем тебя. Помогать будешь. Охотился когда-нибудь?
— Нет, — ответил Кубик.
— Научим, — Он переглянулся с сыном, снова что-то быстро сказал. Непонятное, клекочущее. Оба вновь рассмеялись. — Ты тоже теперь дичь. На мушку не попадайся.
Кубик улыбнулся — растерянно, непонимающе.
— Берем, — сказал отец. — Мы охотники. Птицу бьем. Дичь. Потом продаем. У нас ружье, катер, места, покупатели. У тебя руки. Кривые. Кормить будем. Подкинем кое-что. Старайся. Ружье добудешь — в долю возьмем.
Во время обеда Кубик сидел тихо, скромно, весь вид его выдавал подавленность и покорность.
Однако Кубик думал. Лихорадочно соображал.
Бесшумные старухи молча подавали на стол очень вкусные, пряные, острые кушанья. Отец Саида распоряжался без лишних слов — знаками.
Слушались его беспрекословно.
«Добуду, добуду!»— думал Кубик. Он вспоминал редкие фразы Халвы, случайно вырвавшиеся — о чудаке парикмахере дяде Арчиле, о его ружье, ежедневно стоявшем в углу пустынной парикмахерской, и продолжал бормотать про себя: «Добуду! Добуду».
Особенно сильно эта мысль обуяла его после первой охоты, на которую его взяли. Впрочем, охотой это назвать было нельзя. Так, хладнокровное избиение.
Саид со своим отцом неторопливо выбирали непуганых птиц покрупнее, очень проворно перезаряжали двустволки. И били, били в упор, по стаям. Экономили дробь: каждым дуплетом сшибали несколько птиц. Проворно собирали их в полосатые мешки. Тех, что падали в густые заросли камышей, приходилось доставать Кубику.
Он соскальзывал с лодки, продирался сквозь осклизлые стволы камыша и, как охотничья собака, приносил дичь.
Подранков он сначала топил. Слишком уж они трепыхались и верещали.
Но Саид сказал:
— Не топи. Утопленников не надо. Так надо. — Саид взял живого еще селезня, проворно перегрыз, вернее прокусил ему с хрустом с одного раза шею.
— Понял? Так надо.
Этому Кубик научился быстро.
«Ружье! Ружье надо добыть», — думал он.
И когда устроил этот спектакль с горящей урной, увидел парикмахера, суетливо и добросовестно гасящего дымный, игрушечный пожар; когда он ощутил в руках тяжелое двуствольное ружье, прохладную гладкость его стволов; когда безнаказанно скрыли его от людских глаз голубые стволы грабов, Кубик почувствовал восторг.
В руках его было оружие!
Он вновь ощутил наконец себя человеком. Нахальство и самоуверенность вернулись к нему.
Правда, Виталька-Халва чуть не испортил всего. Если бы этот салажонок при последнем их разговоре чуть поднял глаза, он бы увидел висящую на ветке орешника двустволку, и тогда пришлось бы что-то придумывать, изворачиваться. А может быть…
Нет, ни о чем другом Кубик думать не хотел, боялся. Отмахивался от опасных мыслей. Тем более, что все обошлось.
Когда Кубик принес ружье, Саид и отец его недоуменно переглянулись. Они явно не ожидали от Кубика такой прыти.
Откуда появилось ружье, они не спросили, но по глазам их, по неуловимым признакам Кубик понял, что его если и не уважают еще, то относятся уже по-другому. Он чувствовал, что становится своим.