Я иду по улицам. Огонь, жадно лижущий дерево и камень; дым, удушливо-чёрный, плотными клубами стелящийся по земле; жаркий иссушающий ветер. Призраки, пляшущие в расплывающемся мареве костра. И тела, всюду тела. Женщины, старики, дети. Все, кто был слишком слабым или немощным, чтобы подняться на стены. Им всем досталась жестокая смерть. А может быть им повезло, ведь они уже умерли, и теперь варвары могут лишь надругаться над их жалкими телами. Души же их ушли в лучший мир, тот самый, куда так легко попасть, и откуда так сложно уйти. Живым – рабам – хуже.
* * *
Город мёртв, опустошён, разграблен и разрушен. История знает много городов, восстановленных, отстроенных заново из развалин. Но этот город не из таких. Огонь скоро угаснет, пожрав всё, что только можно пожрать. И на месте когда-то прекрасного, весёлого, пышущего жизнью и радостью города останется лишь кучка жалких развалин. Закопчённые дочерна стены зданий, потрескавшиеся от жара пламени. Осыпавшиеся разноцветным дождём мозаики. Рухнувшие внутрь своих башен позолоченные купола. Потерянно бродящие по заваленным улицам призраки. И сладковатый запах сгоревших заживо людей, который будет витать над этим местом, даже когда сами камни обратятся в серую пыль времён.
Мне нечего больше делать среди остатков былого величия и процветания. Мне нечего больше делать в этом мире. Лишь осталось завершить то, ради чего я пришёл.
* * *
Лагерь разбит на склоне высокого холма. Грамотно разбит, по всем правилам военной науки. Только вот не от кого защищаться. Уже.
Снизу холм игриво огибает полноводная быстрая река. Где-то далеко, в горах находятся её истоки. Проходя сквозь толщу скал, вода вымывает мельчайшие частички красной глины и несёт их дальше, вниз, к далёкому, почти сказочному морю. Местный народец называл её Кровавой. Пока был жив…
Он сидит на склоне холма, закусив молодую зелёную травинку и мечтательно перебирая тонкими хрупкими пальцами струны кифары. Задумчивый взгляд его устремлён вдаль, и ввысь. Туда, где небо переходит в землю и сливается с ней, становясь одним целым. Длинные волосы аккуратно зачёсаны назад и перехвачены на лбу кожаным ремешком. Мне даже не приходится доставать меч. Хватает короткого слегка изогнутого кинжала, плотно прижатого к горлу.
Он хрипит и дёргается, пытаясь освободиться. Но только зря рассекает себе кожу о лезвие. Из моих объятий не освободиться даже медведю.
Когда глаза его начинают гаснуть, я перегибаюсь вперёд и ловлю чужой взгляд.
– Я пришёл, менестрель, – ухмыляюсь я. Титул в моих устах звучит издёвкой.
Он теряет сознание.
* * *
Он лежит на склоне холма, безвольно откинувшись на спину, в луже собственной мочи, медленно впитывающейся в тяжёлую землю. Красная, отливающая багровым в гнетущих закатных лучах вода стекает по его лицу. Я не стал тратить на него верёвку, просто сломал позвоночник. Он ещё может говорить и дышать, но уже неспособен двинуть даже самым слабым мускулом.
– Я пришёл, менестрель, – повторяю я, и в моих устах титул звучит издёвкой.
На лице его лежит печать страха, и пахнет он так же удушливо и покорно, как пахли сотни до него. Но в голубых, как небо над его головой, глазах, на самом их дне, едва-едва, но всё же отражается вызов. Такое бывает редко.
– Ты сошёл с предназначенного тебе пути. Ты предпочёл сам выбрать дорогу, и решил, что вправе выбирать за других. Твои песни говорят о жизни и смерти, о красоте битвы и богатстве добычи, об убийстве подобных тебе и о смерти равных тебе. В этом лагере тысячи людей, или тех, кто по какому-то недоразумению называется ими. Они спят, едят, пьют, точат оружие и удовлетворяют похоть. Каждый из них думает, что идёт за славой, деньгами, рабами, которых можно безнаказанно бить, и красивыми женщинами, которых можно иметь сколько и как будет угодно. Они думают, что идут за своим полководцем, тем, что сидит сейчас в высоком красном шатре.
Хотя на самом деле они идут за тобой. Твоя музыка дарует тебе власть над их душами. И они идут, покорно, как овцы. Думая, что идут сами, на самом же деле ведомые тобой.
Ты сошёл со своего пути и искривил пути подобных себе. Ты бросил вызов судьбе и порядку, и ты призван к ответу.
Можешь ли ты сказать что-нибудь в своё оправдание?
Да, он действительно храбр, он ещё пытается что-то сказать, беззвучно шевеля пересохшими потрескавшимися губами. Храбр той безрассудно-отчаянной смелостью, которой уже нечего терять. Он пытается что-то сказать, но из горла вырывается лишь беспомощный хрип. По острому кадыку медленно, почти лениво текут тягучие почти чёрные капли. Я жду. Я могу ждать. Недолго.