Я положила газету на покрывало и хотела взять с тумбочки медальон, но вместо него нащупала серебряную пластинку, срезанную мною со шкатулки. Рядом с ней лежал клочок бумаги с именем Уилла Хьюза. Я решила разобрать строки над подписью и печатью, но буквы оказались микроскопическими и тонкими. Наверное, тот, кто писал, хотел закодировать свое послание.
Я захватила обгоревший обрывок с собой в мастерскую. Затем достала из сумки лупу и положила листок на верстак, освещенный яркими утренними лучами. Посмотрев на надпись через увеличительное стекло, я разглядела ее получше. Она была крупнее, но смысл я пока не уловила. Я подняла бумажку, и в свете солнца она стала прозрачной. Черные буквы повисли в воздухе, будто обрели крылья. Я по-прежнему ничего не могла понять, перевернула обрывок — и загадочные письмена стали словами, написанными по-английски. Воспользовавшись лупой, я прочла две зарифмованные строки.
Образ был пугающе похож на один из моих снов — взлет черного лебедя над серебристым озером. На секунду мне почудилось, что я вновь слышу шелест крыльев, но я мотнула головой, и наваждение пропало. Сердце начало колотиться в груди. Что, если Хьюз, руководивший хеджинговым фондом и позировавший фотографу под странным гербом, как-то связан с автором стихотворения? Я вновь покачала головой — теперь потому, что у меня возникло неприятное ощущение клаустрофобии. Предметы и события прямо наступали на меня со всех сторон. Слишком много совпадений… Но вдруг Хьюз действительно знает о шкатулке? Он мог бы помочь мне разыскать ее.
Я спустилась вниз почему-то в приподнятом настроении. Светило солнце, Роман пошел на поправку, а у меня появился шанс доказать его невиновность. Но Бекки и Джей встретили меня настолько шокированными взглядами, что я подумала — случилось новое ограбление. К счастью, я ошиблась.
— Уилл Хьюз звонил десять минут назад… — пробормотал Джей, но его прервала Бекки.
— В три часа он пришлет за тобой машину. Сказал, чтобы ты захватила кольцо, — выпалила она.
Пока я шла в больницу, хорошее настроение не покидало меня. День выдался погожий и достаточно теплый для середины декабря. Все признаки вчерашнего зловещего дождя и тумана испарились. О них напоминали только лужи, которые владельцы магазинов Гринвич-Вилидж сметали на проезжую часть, в водостоки. Я поприветствовала супружескую пару, хозяев лавки «Чай и симпатия». Поздоровалась я с ними лишь ради того, чтобы услышать их британский акцент и быть названной «милой». Я подала пару долларов нищенке. Она сидела на тротуаре по-турецки и что-то бормотала, наблюдая за паром, который вился над крышкой канализационного люка. Женщина подняла на меня смуглое лицо, опустила глаза, сплюнула на ладонь и помахала рукой. Продолжив свой путь по Гринвич-стрит, я миновала больницу на Седьмой улице и дошла до французской кондитерской «Лафайет». Там выпекали яблочный штрудель, напоминающий Роману о пирогах моей мамы.
Рядом находился «Тибет Калиаш» — этнический магазин одежды, где я часто выбирала подарки для друзей. Витрина была завалена яркими шелками, и я вспомнила о красной бандане медбрата Оби Смита. Магазинчик редко открывался рано, но его владелец узнал меня и впустил внутрь. В помещении пахло сандаловым деревом и розовой водой. Я выбрала разноцветный шарф, расшитый серебряными и золотыми нитями, и отнесла к прилавку.
— Приятный запах, — произнесла я, когда хозяин заворачивал покупку в лиловую бумагу. Затем он уложил все в маленький оранжевый пакет. Отчасти я любила «Тибет Калиаш» именно из-за красивой упаковки. Порой к безделушке прилагалось стихотворение от Далай-ламы.
— В городе вчера творилось что-то ужасное, — объяснил владелец лавки. — А это помогает, — и он бросил в пакетик несколько коричневых конусов — спрессованных благовоний. — Зажгите, — улыбнулся он, — если снова вас настигнет сильный туман.
— Спасибо. Но надеюсь, больше такой гадкой погоды не будет. У меня даже мигрень началась.
Мой собеседник покачал головой.
— Боюсь, ливень повторится… и не раз.
С этими словами он вручил мне три карточки с молитвами.
Я старалась не думать об услышанном, но настроение мое ухудшилось. Ароматы кондитерской меня утешили, и я чувствовала себя гораздо лучше, когда вошла в палату отца. Роман сидел в кровати, я отметила его румянец и осмысленный взгляд.