— Да, такие пакеты выдают нашим солдатам, — подтвердил Баталов.
Немец согласно кивнул головой и допил кофе. По лицу его медленно растекся неяркий румянец.
— Я еще не принял решение, что делать, но пальцы уже как-то сами собой разматывали этот стерильный бинт и расстегивали на солдате гимнастерку. Когда-то в нашей эскадре среди пилотов я занял на соревнованиях лучшее место по оказанию первой помощи раненному в бою и знал много, как это... манипуляций. Солдат глухо стонал, потому что из раны хлестала кровь и маленький осколок торчал сверху. Выдернуть его не было большим трудом. Солдат на мгновение открыл глаза, и я увидел в них застывший ужас. Он, как и вы, очевидно, решил, что я готовлюсь его отправить на тот свет. А я всматривался в его лицо, видел родинку на левой скуле, пушок на бледных, ни разу не бритых щеках и думал, что когда-то его муттер целовала эту родинку, качая на руках своего киндера, пророчила ему много лет жизни. Когда я кончал эту маленькую операцию, мне в голову и пришла мысль переодеться в его платье. Сделал я все это быстро, а дальше помог великий русский язык, на котором говорили Пушкин, Толстой, Достоевский. Я стал пробираться к линии фронта, обращался к попутным машинам, и они меня подвозили. Под большим селом Середа, где стоял штаб дивизии, меня пустила переночевать крестьянка, у которой наши солдаты убили двух дочерей. Если бы она знала, кого пригрела, она бы ночью перерезала мне горло и была бы трижды права. А на следующий день я перешел линию фронта. В сумерках затесался в боевые порядки какой-то вашей оборонявшейся роты и, симулировав ранение, остался лежать на снегу, когда ваши отступали. Так я снова очутился у своих. А потом путь до Смоленска через захваченные города и села. Туда, оказывается, отвели на отдых нашу группу асов. Я тогда понял, что прав был этот ваш геркулес-командир, который хотел пустить в мою голову табуреткой. Под Вязьмой я увидел двух голых русских девушек, застреленных и облитых ледяной водой. Они лежали в кювете, и никто из проходящих наших солдат и офицеров не сделал попытки засыпать их тела хотя бы снегом. В Вязьме я заночевал у нашего коменданта, опознавшего меня по портрету в « Фелькишер Беобахтер». Вечером была приличная попойка, а на рассвете он меня разбудил с веселым хохотом. «Пожалуйста, поднимайтесь, господин барон. Сейчас мы поедем в одну деревеньку. Туда всего два километра». — «Зачем?» — спрашиваю я. «Да так, — отвечает комендант. — Надо совершить одну небольшую формальность, расстрелять десять Иванов».— «Они партизаны?» — «О нет. Это бабы, старики и подростки. Но они давали хлеб партизанам, и в целях профилактики их надо уничтожить. Чтобы тихо было в округе и немецкому мундиру лучше повиновались». Когда я решительно заявил, что не поеду, он нахмурился и злобно сказал: «Брезгаете, господин барон. Чистеньким хотите выглядеть, а всю черную работу на нас переложить». — «Расстреливать мирное население — это не черная работа, — возразил я,— это подлость». Комендант покачал головой и с откровенной ненавистью сказал: «Вот как! А как вы думаете, господин барон, что о вас скажет гестапо, узнав о такой точке зрения?» Они уехали, и через какой-нибудь час в ночной тиши прозвучали выстрелы. Но это не было самым страшным. Сутки спустя на одной из дорог я увидел огромную колонну военнопленных. Голодные, раздетые, страдающие от ветра и мороза. Кто-то закричал: «Москва не сдастся!» — и тотчас же раздались автоматные очереди. О, герр Баталов! — Тонкими пальцами фон Корнов сдавил свое горло, и плечи его задрожали. — Этот путь в Смоленск, куда на отдых была перебазирована наша особая группа асов, был для меня дорогой тяжелого прозрения. Розовая повязка упала с моих глаз, и я понял, что до сих пор воевал в лайковых перчатках, боясь прикоснуться к голой и страшной правде о фашистской армии на войне. Но что я мог поделать? В этой жестокой войне меня закружило, как щепку. Иногда хотелось врезаться на своем «сто девятом» в землю, но я гнал эту мысль, непонятно на что надеясь. Потом эта история с покушением на Гитлера. Не буду вам лгать, герр подполковник. Среди участников заговора я не был. Воли не хватило. В воздухе было все проще: увидел противника — атакуй и сбей. Вот какое назначение имперского аса. А на земле начинались душераздирающие противоречия. Оправдывал себя одним: я — фон Корнов, отпрыск древнего рода, рыцарь воздуха. Я принял присягу на верность великой Германии и честно ее выполняю. Один из моих друзей как-то намекнул о готовящемся заговоре. Я его никому не выдал, но к ним не пошел. Друга расстреляли, а меня за то, что был с ним близок, но ничего не сообщал никому о его намерениях, разжаловали в майоры, оставив гуманную возможность смыть кровью позорное пятно. — Фон Корнов нервно рассмеялся и вздохнул: — А теперь все к черту! Нет ни великой Германии, ни старого отца Бруно, ни моей Эльзы с двумя дочерьми. Они в Дрездене во время налета американских «летающих крепостей» погибли. И вот я стою перед вами униженный, опозоривший самого себя, готовый к самому суровому ответу. Даже к смерти.