— Отца Баталова оставьте в покое!
— Кто это говорит? — холодно уточнил никогда не терявшийся Болотов.
— Капитан Крымский, — загремело внизу.
Аркадий Баталов, сидевший на всем протяжении этой речи с низко опущенной головой, поднял глаза и увидел покрасневшее от волнения тонкое лицо своего командира звена. «Боже ты мой, — подумал он, — а мне-то казалось, что ревнивый Леночкин муж нанесет мне на этом собрании первый удар. Никогда я не научусь, вероятно, разбираться в людях».
— Товарищ Крымский, — отпарировал в это время докладчик. — В прениях вам предоставят слово. Прощу не перебивать.
— А я требую еще раз, — столь же громко выкрикнул Крымский, — прекратите обсуждать действия командующего. Для всех нас командующий — это образец летчика и человека.
Болотов достал тщательно разглаженный Оленькой платок (провожая его на собрание, она со вздохом сказала: «Смотри, как бы этим платочком тебе слезы не пришлось сегодня вытирать») и приложил ко лбу, покрывшемуся испариной.
— Генерал Баталов действительно здесь ни при чем, — сделал он успокаивающий жест, стараясь угомонить нараставший шумок, — мы ведем речь о нашем молодом офицере старшем летчике лейтенанте Баталове, и только. И я еще раз говорю...— голос Болотова сразу поднялся на три ноты и набатом загудел под потолком с огромной хрустальной люстрой, — говорю, что лейтенант Баталов нарушил святые традиции нашего Военно-Воздушного Флота и в трудной обстановке пожертвовал самолетом ради немедленного спасения собственной персоны. Я надеюсь, что на этом собрании мы дадим суровую оценку поступку лейтенанта Баталова. Я кончил, товарищи.
Решив до конца взять в свои руки собрание, Болотов подошел к председательскому месту, пошептался с Петренко и тотчас же предоставил ему слово, а сам взялся за колокольчик. Петренко, неловко потоптавшись на трибуне, начал:
— Тут вот наш замполит говорил о нашем молодом летчике Баталове. Это верно, он молод и в заварушку такую попал впервые. Но раз попал,— значит, держись. А он выбросился из машины досрочно.
— Я тоже согласен с Петренко, — сказал с трибуны обычно молчаливый командир звена Сенькин, небольшого росточка, стройный, узколицый блондин с кокетливо прищуренными глазами. — К самолету своему пилот с такой же преданностью должен относиться, как и к любимой жене. А я думаю, что такой преданности у лейтенанта Баталова пока еще не оказалось. Иначе бы не бросил он свою машину. Другого я прибавить не могу, товарищи офицеры.
И уже совсем резко, как будто наотмашь, ударил обычно добрый и покладистый, всегда такой внимательный и заботливый командир эскадрильи краснолицый майор Вовченко.
— Я всегда поддерживал лейтенанта Баталова. Думал — хлопец как хлопец. А он в первом же испытании всю нашу эскадрилью подвел. Горько от этого зараз стало. Хиба ж так можно робить? Ведь бросить машину...—
Он не договорил, махнул рукой и медленными, тяжелыми шагами направился на место, и не было никакой неискренности и рисовки в его поведении, потому что уже несколько лет ходил он в передовых у Антона Федосеевича.
И уже если он сказал такое о сыне его, то, видать, действительно тяжко было у него на душе.
Аркадия душили бессильные слезы. Хорошо, когда слезы бывают от обиды, счастья или от ярости. Тогда ты знаешь, чему приписывать и с чем связывать свои ощущения. Но сейчас... «Виноват ли я?» — в сотый раз спрашивал себя Аркадий, и в его сознании оживал со всеми мельчайшими подробностями тот горестный эпизод: звездная ночь, выцветший перед рассветом купол неба, доска приборов, залитая тусклым светом, и безнадежно падающий истребитель. Нет, он нисколько не покривил душой перед Леной, сказав ей, что ощущение страха длилось лишь несколько мгновений, а потом мысль его работала четко и ясно и, сознавая опасность, он не обливался холодным потом. Только мускулы стали тверже да голос отчетливее и медленнее, когда он докладывал о своем бедствии. И в другом он ей не солгал. Он действительно не узнал голос отца, слушая команды с земли. Может быть, только это его и спасло. Если бы он знал, что команду катапультироваться отдает не руководитель полетов, не Клепиков, а отец, он из одного лишь чувства гордости и независимости не стал бы ее выполнять и только на высоте ниже двух тысяч метров привел в действие катапульту, не думая совершенно, спасется или нет. А если бы двигатель вдруг ожил и он привел бы на ночной аэродром спасенный истребитель? Вот тогда он имел бы право называться сыном знаменитого аса Антона Баталова. Разве не так?