Мелинда Надь Абони
Взлетают голуби
Это умный роман, такой же умный, как и его автор; ум и такт ощущаются уже в том, как писательница чередует трогательные картины счастья, канувшего в прошлое, и пронизанные иронией описания современной жизни.
Лето под знаком Тито
И вот мы на нашем американском, темно-коричневом (можно даже сказать, шоколадном) «шевроле» въезжаем наконец в городок; солнце палит нещадно, пожирая остатки теней возле домов и деревьев; угодили мы сюда в самый полдень, но жара не жара, тянем шеи и вертим головами, чтобы увидеть, все ли тут по-прежнему, все ли выглядит так же, как прошлым летом, как в прошлые годы.
Мы степенно катим по улице; это, собственно, и не улица пока, а нечто вроде въездной аллеи, по обеим сторонам которой возносятся в небо могучие пирамидальные тополя; я никогда никому не признавалась еще, что при виде этих величественных колоссов погружаюсь в странное состояние, у меня даже немного кружится голова, и я вспоминаю Маттео (дурман, который завладевает мною, точно такой же, как в ту пору, когда мы с Маттео бесконечно, круг за кругом, бродили по той дивной полянке в рощице нашей деревни близ Цюриха, ходили, тесно обнявшись, щека к щеке, – а уж тем более позже, потом, когда я узнала язык Маттео, почему-то необычно прохладный, и ощутила под пальцами черные волосы на его груди, которые росли на нем так, будто специально должны были подчеркнуть красоту его торса).
Мы едем мимо тополей, и еле слышный шелест их листвы сводит меня с ума; шоколадный наш крейсер почти беззвучно скользит от дерева к дереву, равнинный воздух между стволами словно спекся в плотную, упруго подрагивающую массу; солнце шпарит так безжалостно, что отец велит нам включить кондиционер; все, как раньше, негромко говорит он, ничего не изменилось, ну совсем ничего.
У меня появляется мысль: может, отцу и здесь не хватает тех проворных молодцов с пилами и топорами, как их там называют, в общем, работников по городскому благоустройству – они, по крайней мере, подровняли бы слишком разросшиеся ветки – противопоставив дикости цивилизацию и порядок! – или пригнали бы свои мощные машины и вообще спилили, раз и навсегда, эти тополя, обрамляющие въезд в город. (И мы, сидя на каком-нибудь из поваленных стволов, смотрели бы сей час на плавящ у юся под солнцем равнину, а отец, может, даже встал бы на пень и, окинув взглядом пейзаж, с горькой интонацией человека, которого вовремя не послушали – но все-таки лучше поздно, чем никогда! – произнес: наконец-то их отсюда убрали, эти чертовы деревья, от которых никакой пользы, только пыль собирают!)
Никто не знает, что они значат для меня, эти тополя, что значит для меня горячий, густой воздух между ними, дрожание которого можно видеть невооруженным глазом; нигде, должно быть, деревья не чувствуют себя так привольно, как здесь, на равнине, а мне, мне сейчас хочется лишь одного – чтобы мы ненадолго остановились: я бы подошла к какому-нибудь стволу, прислонилась к нему, подняла глаза к небу и постояла, слушая шепот листьев; но не мог у же я говорить об этом отцу: он спросит, что это мне взбрело в голову, и мне придется столько всего рассказать, и уж точно придется упомянуть Маттео – иначе как я объясню, чего мне приспичило ни с того ни с сего вылезать из машины, именно тут, когда до цели нашего путешествия остается совсем немного.
Итак, наше авто, словно влекомое некой таинственной силой, почти не замечая рытвин на дороге, лишь покачиваясь на них слегка, едет себе дальше, и через некоторое время, уже где-то совсем недалеко от цели, снова звучит отцово «ну ничего, ничего не изменилось» – звучит, как еще одна печальная констатация беспомощности нашей хваленой цивилизации, еще один укол ее самонадеянности, – и мы с сестрой, словно по команде, поворачиваемся влево, я прижимаюсь лбом к стеклу, которое оказывается на удивление холодным, и мы, едва веря своим глазам, видим свалку, на которой живут люди; ничего не изменилось, ничего, повторяет отец, – да, действительно ничего: среди куч мусора стоят лачуги, собранные из жести, из кусков брезента, и всклокоченные детишки играют меж ржавых автомобильных остовов и хозяйственных отходов, будто это самое обычное дело на свете; а что будет со всеми этими обломками и обрывками, появляется у меня мысль, когда опустится ночь, и зашевелятся тени, и оживут валяющиеся как попало предметы? Моментально забыв о тополях, о Маттео, о шелесте листвы, о нашем «шевроле», я чувствую, как черная тьма равнинной ночи душит меня, не давая вздохнуть, и уже не слышу пение цыган, этих странных людей, которых многие проклинают, которыми многие восхищаются, и вижу лишь смутные тени, шевелящиеся в густой темноте, не разбавленной даже тусклыми пятнами редких уличных фонарей.
Отец косится в боковое окно, качает головой, покашливает своим характерным сухим кашлем; машину он ведет так медленно, что можно подумать, мы вот-вот остановимся; смотрите, говорит он, постукивая костяшкой пальца по боковому стеклу (мне это почему-то напоминает вспыхнувший огонек – то ли свечи, то ли спички, – над которым блуждает синий дымок), и я, глядя на чумазые лица, замечая неприязненные взгляды, лохмотья, тряпье, блики солнечного света, подрагивающие на осколках стекла, послушно, не отрываясь, смотрю, словно обязана понять и запечатлеть в памяти образ этих людей, у которых, наверное, нет матрацев, а кроватей-то уж нет и подавно, а потому ночью они, надо думать, зарываются в землю, в угольно-черную землю равнины, которая сейчас, летом, желтеет подсолнухами, а зимой так беззащитна, что тебе почти жалко ее, жалко эту голую землю, на которую давит стотонным весом хмурое ледяное небо, а когда небо оставляет ее в покое, она превращается в море, море без ветра и волн.
Я еще никому никогда об этом не говорила, но я люблю эту равнину, это безрадостное пространство; оно ничем не может тебя одарить, ты совсем один на этой земле, от которой тебе и хотеть-то нечего, разве что лежать на ней, раскинув руки, – вот и вся радость, которую она способна дать.
Если бы я сказала, что люблю Маттео (этого сицилийского паренька зачислили к нам в класс за пару недель до летних каникул, ciao, sono Matteo de Rosa! [1], и сразу же все, кроме учителя, его полюбили), то меня бы, скорее всего, почти все поняли; но как объяснить, за что ты любишь эту равнину, эти пыльные, равнодушные, гордые тополя, да еще и воздух между ними? Летом, когда равнина становится как бы этажом выше, всюду, куда ни кинешь взгляд, лежат поля подсолнечника, кукурузы, пшеничные нивы; рассказывают, что в бескрайних этих полях время от времени пропадают люди и что, если ты чуть зазеваешься, равнина и тебя подстережет и поглотит, но я в это не верю, я думаю, что равнина – скорее все-таки море со своими морскими законами.
Вот бедняги, говорит матушка, словно мы смотрим какую-то передачу по телевизору; но, вместо того чтобы переключиться на другой канал, мы проезжаем мимо, едем дальше в нашей прохладной шоколадной колымаге, которая обошлась в кучу денег и которая до того широка, что занимает чуть не всю дорогу; отец включает радио, и разухабистая музыка вытесняет низменную действительность, танцевальный ритм в мгновение ока излечивает всю здешнюю косолапость: Ну иди же ты сюда, иди, кошечка моя, иди, мой пампунчик, дай мне поцелуйчик!..
С едва заметным потряхиванием – таким слабым, что его и упоминать-то не стоило бы, – мы пересекаем железнодорожные пути, проезжаем мимо косо висящей, ржавой таблички, на которой с незапамятных времен значится название городка; ну, вот мы и приехали, говорит Номи, моя младшая сестра, и показывает на кладбище, на котором лежит печать какой-то вопиющей заброшенности: многие могилы заросли травой, за ними явно никто не ухаживает, на почерневших крестах не разобрать ни дат, ни имен; вот мы и приехали, тихо повторяет Номи, и в глазах ее мелькает страх: ведь через пару дней нам тоже придется прийти сюда, и растерянно стоять у могил, стыдливо отводя взгляд от плачущих родителей – нам ведь тоже полагается плакать, – и представлять, что тут, в земле, лежат наш дед по отцу, и бабка по матери, которую мы с Номи никогда не видели, и двоюродные деды и бабки, и думать о руках, которые в такие минуты совершенно не знаешь, куда девать, и о погоде, которая в такие минуты какая-то совершенно не та; если бы у нас получилось заплакать, то мы как-нибудь справились бы со своими руками; вокруг могил, накрытых каменными плитами, – гладиолусы и нежные розы, на плитах высечены имена усопших, так, чтобы их могли прочитать потомки, плиты эти я терпеть не могу, потому что они давят на землю равнины и не дают душам тех, кто лежит под ними, улететь на небо.
У родни нашей, по материнской и по отцовской линии, лежащей под этими плитами, все же маловато цветов, желтых и красных роз, гладиолусов, но могилы с плитами не выглядят заброшенными, хотя их никто не навещает даже в день Всех Святых. Даже в день Всех Святых, сокрушенно говорит матушка, когда какая-нибудь из двоюродных сестер звонит ей и, понизив голос, сообщает, что, кроме нее, никто не пришел на кладбище, чтобы зажечь лампаду по покойникам; но, по крайней мере, могилы не заброшены, говорит в таких случаях матушка, и в этой фразе ее слышится глубокая скорбь: вот-де, что это за жизнь, если о покойниках нет возможности позаботиться, слишком далеко мы оказались, даже раз в год, в день Всех Святых, не можем принести цветочки на родные могилки.