Ах, какая машина! – говорит мамика, заложив руки за спину, и как ты на такой громадине ездишь, Миклош, ты, когда в ней сидишь, видишь хотя бы, где у нее начало и где конец? В Америке все на таких ездят, отвечает отец, ей-богу, говорит он, когда мамика недоверчиво поднимает брови, сядьте-ка, и отец открывает боковую дверцу, гладит ладонью светлую кожаную обивку сиденья, удобнее, чем всякая мягкая постель, отец закуривает сигарету, мамика колеблется, стара я для таких новомодных вещей, матушка говорит, успеется, завтра тоже будет день, но отец берет мамику за руку, ласково и твердо, и тогда мамика, неловко пригнувшись, садится в машину. Отец элегантным движением захлопывает дверцу, и мы с Номи, сидя на чемоданах, наблюдаем, как мамика смотрит в ветровое стекло и пытается улыбнуться; отец, сев за руль, рассказывает ей про автоматическую коробку передач, нажимает кнопку, показывая, как открывается окно, говорит про климат-контроль, описывает, какой тут вообще комфорт, – отец любит употреблять это слово, хотя произносит его с неправильным ударением.
Номи, матушка и я, все мы знаем, что в ближайшее время еще не раз будем свидетелями таких демонстраций; послезавтра, например, мы пойдем к дяде Морицу, на свадьбу его сына Нандора, и все мужчины, одетые в праздничные костюмы, тут же столпятся вокруг нашего «шевроле», словно пришли сюда затем, чтобы подивиться на машину, а не поздравлять молодоженов; мы видим мысленно, как они с серьезными лицами обходят автомобиль, поглаживая блестящие металлические округлости, потому что даже легкое прикосновение, кажется им, приносит удачу, а потом кому-нибудь из них, нет, не кому-нибудь, а Нандору, жениху, разрешено будет поднять капот, то есть произвести магическое действие, в результате которого откроется сущность авто – станет виден двигатель, – потом отец включит зажигание, и мужчины, стоя вокруг мягко рокочущего мотора, будут говорить, говорить, говорить, курить и показывать пальцами на важные детали, которые необходимы машине, чтобы быть тем, что она есть, и не только катиться, не только мчаться, но и обеспечивать владельцу максимальное удовольствие от вождения.
Вот так или почти так все это будет происходить, а матушка, Номи, я, наши тетушки и двоюродные сестры, мы будем стоять чуть поодаль, поглядывая на мужчин и потешаясь между собой над той серьезностью, с какой они тянутся к технике; в такие моменты мы в самом деле не более чем глупые гусыни, которые только и знают, что гоготать, лишь бы не думать о том, что может произойти и чего мы больше всего боимся: не дай Бог, дружный восторг в какой-то момент перейдет в ссору, потому что кто-нибудь возьмет и скажет, что в социализме, несмотря ни на что, есть свои хорошие стороны; мы, глупые гусыни, знаем: одной-единственной такой фразы, такой искры будет достаточно, чтобы шеи у мужчин напряглись и покраснели: да, да, коммунизм – это, конечно, хорошая идея, пока он на бумаге!.. А капитализм!.. Эксплуатация человека человеком!.. Мы хоть и гусыни, хоть и сплетницы, но знаем, какой ничтожный шаг отделяет технику от политики, кулак от скулы; когда мужчины начинают говорить о политике, это вроде того, как если бы мы начинали готовить еду, с самого начала зная, что блюдо по какой-то причине не получится: или будет пересоленным, или недоперченным, или пригорит, все равно; разговоры о политике – это отрава, говорит мамика.
Как-то довольно нелепо выглядит наш «шевроле» во дворе у мамики, думаю я, когда матушка кладет руки нам на плечи; мы с Номи ждем, пока закончится спектакль, где-то на дереве сидит сыч и, наблюдая за нами, издает боязливые крики, давайте занесем багаж, говорит матушка, вы же знаете, это еще долго может продолжаться, и, подхватив две сумки, она уходит с ними, а мы сбрасываем туфли и остаемся сидеть на чемоданах; солнце так накалило камни под ногами, что мы прикасаемся к ним только пальцами ног, жуть как горячо, говорит Номи, да уж, и мы косимся на «шевроле», на отца, который продолжает что-то объяснять, сидя за рулем и жестикулируя, зубы его поблескивают за ветровым стеклом; лишь потом, вспоминая эту странную сцену, мы догадываемся, почему не ушли оттуда, хотя нам было не по себе смотреть, как беспомощно мамика вертит головой, глядя из-под черного платка, надвинутого почти на самые глаза, то на отца, то на нас; наверняка мы бы убежали, чтобы не видеть смущение и растерянность мамики, но отец, отец, вы посмотрите на него: сигарета во рту, густые усы, золотые зубы, морщины на лбу, – и, несмотря на все это, он вдруг стал моложе, перед нами просто молодой парень, который с детским воодушевлением показывает матери, чего он достиг, и ждет похвалы, слов восхищения, признательности (а мамика, хоть и чувствует себя не в своей тарелке, поймет конечно же, что нужно сыну, и откликнется, откликнется немедленно, и скажет что-нибудь ласковое, и похвалит), – словом, мы с Номи остались сидеть вот почему: нам хочется как можно дольше смотреть на этого парня, смотреть, чтобы никогда больше не забыть.
Дом дядя Морица и тети Манци плотным кольцом окружают старые, ржавые тачки: «трабанты», «шкоды», «лады», «юго», поэтому нам не удается остановиться перед ним, а поскольку мы уже немного опаздываем, то приходится свернуть в переулок, и мы снова качаемся на ухабах, наша новенькая одежда при этом шуршит, отец ворчит сердито, его все раздражает, эта идиотская Gyík utca, улица, видите ли, Ящерицы, тут еще, глядишь, машину угонят, да и солнце вот-вот расплавит ветровое стекло, из-за этих новобрачных тут совсем изжаришься, говорит он, мы смеемся, и мамика, и матушка, и Номи, и я, только отец не смеется, он ослабляет узел галстука и, выключив двигатель, вынимает платок, вытирает им лоб, потом руль; отец вспотел не только потому, что ему жарко: вчера вечером он обнаружил, что Нандор и Валерия вступают в брак ровно через три месяца после смерти Тито – 4 августа 1980 года, – и не мог не спрыснуть это свое открытие. Случайное совпадение, говорит матушка; мы все сидим в кухне, за столом, мы с Номи едим палачинту [2], а мамика рассказывает, сколько кур и уток дядя Мориц и тетя Манци уже зарезали перед свадьбой, да еще свинью, да теленка, да двух баранов, и сколько понадобилось ведер, чтобы собрать кровь, и сколько кило перцев нафаршировали мясом, тете Манци пришлось забыть свою всем известную скупость и к свадьбе сына основательно потратиться, мамика говорит, гостей ожидается двести пятьдесят человек; о, значит, наверняка все три сотни наберется, качает головой матушка, и взрослые рассуждают о том, что свадьба – чистое разорение для родителей молодой пары, но тут уж ничего не поделаешь, праздник, он и есть праздник, а мамика рассказывает, что только мясных блюд будет по крайней мере пять перемен: и суп-гуляш, и всякое мясо, барана зажарят прямо на дворе, и тут отец хлопает себя по лбу, Господи Боже, восклицает он, и как я сразу не сообразил, племянник-то мой свадьбу сыграет в исторический день, и Номи, дожевывая кусок палачинты, спрашивает: а исторический день – это что? Отец начинает издалека и машинально наполняет палинкой стакан для воды, хватит тебе уже, пытается остановить его матушка, чистая случайность, что свадьбу сыграют в этот день, сам ведь знаешь, как задолго планируются такие дела. Может, и случайность, говорит отец, но – какая случайность! – я, во всяком случае, обязательно поздравлю молодых, что они женятся в такой исторический день, и отец опустошает стакан, ставит его на стол, наполняет снова, смотрит на нас, наши недоумевающие лица наверняка раздражают его, и наверняка его раздражает матушка, которая говорит, что лучше бы от такого поздравления воздержаться, мы с Номи делим последнюю палачинту, корица, сахар, так вкуснее всего, говорит Номи и вопросительно смотрит на меня, шоколад и орехи, отвечаю я, корица, настаивает Номи, орехи, отвечаю я, прорехи! Не сговариваясь, мы начинаем с ней одну из наших любимых игр, бросаем друг другу слова, которые в конце или в начале созвучны, со стрехи, мы уже знаем, что последует – сосульки, вступает мамика, свистульки, кастрюльки, откликается Номи, но отец уже забрался в бункер, как мы с Номи это называем, он выдвигает нижнюю челюсть, ощеривает золотые передние зубы, кажется, что они, зубы, начищены до блеска, пару раз нам удавалось таким образом отвлечь внимание отца – стулья, говорю я, увы, сейчас это не помогает. Не видя и не слыша нас, он поднимает руку с полным стаканом, словно это не стакан, а факел; за здоровье Нандора! – восклицает он, за четвертое августа восьмидесятого, и, выпив палинку одним глотком, со стуком ставит стакан на стол, не хотите со мной чокнуться, спрашивает он нас, свадьба моего племянника – это для вас не причина, чтобы выпить со мной хотя бы полрюмки?