Мы с Номи молчим, елозим на своих стульях, мы заняты одним и тем же: ищем какой-нибудь убедительный повод, чтобы встать и исчезнуть, мы не хотим видеть, как отец угрюмо сидит в своем бункере, никого не подпуская к себе, ой, мне пописать надо, говорит Номи, я с тобой, и мы с Номи беремся за руки, матушка сурово смотрит на нас, мол, оставайтесь на месте, но мы совсем этого не хотим, мы уже в дверях, когда слышим, как мамика все еще спокойным голосом говорит: ты только смотри не упейся на свадьбе у Нандора; когда мы в саду у мамики заглядываем сквозь щели забора в соседний двор, Номи спрашивает: как ты думаешь, это надолго?
Я думаю, не надолго: меньше чем через час бутылка опустеет и голова отца упадет на стол, клятвы и проклятия утонут в палинке и отец погрузится в блаженный сон без сновидений, так, во всяком случае, думает матушка, она говорит, что отец, когда пьет палинку без меры, избавляется от своих наваждений, от каких таких наваждений, спросили мы с Номи однажды, когда в новогодний вечер отец, еще до полуночи, напился чуть не до беспамятства. Это все из-за прошлого, отвечает матушка, из-за истории. Как это, из-за какой такой истории? – и тут матушка на некоторое время замолкает, словно услышала один из тех детских вопросов, на которые вряд ли можно дать ответ, вроде: а что находится с другой стороны Солнца? Или: почему у нас в саду нет реки? Коммунисты погубили его жизнь, говорит матушка таким голосом, какого мы от нее никогда еще не слышали, но отец это сам вам расскажет, когда вы станете побольше. Побольше – это когда? Когда придет время, может, через несколько лет, вы тогда все лучше поймете.
Мы вылезаем из машины, матушка берет отца под руку, мы с Номи с двух сторон цепляемся за мамику, каблуки наших туфель стучат по камням, которыми выложен тротуар; наши платья уже пообмялись и почти не шуршат; воздух так раскален, что я говорю Номи: смотри-ка, небо совсем белое; да, но какое-то грязно-белое, отвечает Номи; мы подстраиваемся под неторопливые, размеренные шаги мамики, а когда мы поворачиваем за угол, отец бросает на нас косой взгляд и говорит: глядите-ка, почетный караул уже на месте; перед домом дяди Морица и тети Манци стоит Юли и восторженно машет нам; наша Юлика тоже хочет погулять на свадьбе, улыбается мамика и машет Юли в ответ. Она что, тоже приглашена? – спрашиваем мы с Номи; мамика смеется: Юлика у нас приглашена на все праздники, а лучше сказать, если б ее на каком-нибудь празднике не было, это был бы дурной знак, только в шатер ее все равно не пустят, и хотя мы не совсем понимаем, что мамика имеет в виду, но расспрашивать не решаемся; Юли же все машет и машет нам обеими руками, а когда мы оказываемся в двух шагах от нее, кричит мамике: Pannì nénì, Pannì nénì [3] ,мне гвоздику подарили, красную, вот, глядите! – мамика ласково кладет руку на плечо Юли, гладит ее потное лицо и говорит: ты у нас прямо красавица, Юлика; и потом: какая ты нарядная, Юлика; мы с Номи переглядываемся: мамика-то, кажется, всерьез так считает, – и нам становится неловко, потому что мы с Номи только что, на языке, на котором общаемся лишь мы с ней и который никому больше не понятен, словом, мы только что с ней обсудили, как по-дурацки выглядит Юли в нелепо сидящем на ней сарафане, с недавно подстриженными лохмами, с уныло поникшей гвоздикой за ухом; но когда Юли вдруг оборачивается к нам с Номи и с совершенно серьезным выражением гордо выпаливает в наши ошеломленные лица, мол, это я – невеста, если по правде, и физиономия у нее в этот момент истово-торжественная, как на иконах, что стоят у мамики на буфете, – и когда Юли вытаскивает из-за уха цветок и громко шепчет: глядите, это вот мой маленький свидетель, только он спать хочет, и нам с ним надо поскорее поесть что-нибудь, – тут Юли уже не кажется мне нелепой, а скорее жуткой, хоть и невероятно смешной при этом. Так вы мне принесете поесть, не забудете? Всего-всего понемногу! – кричит она вслед нам, когда мы закрываем за собой калитку, входя во двор дяди Морица и тети Манци.
Свадьба Нандора и Валерии – это настоящий большой праздник среди палящего зноя. Праздник, собственно, начался еще утром, в спальне у мамики, в спальне, которая одновременно и гостиная, начался, когда мы разворачивали бумагу, вынимая из нее наши праздничные наряды и раскладывая их на бабушкиной постели; мы с Номи и с матушкой полдня вертелись перед зеркалом, а после обеда выслушивали мнения местных дам на предмет нашего вкуса и соглашались, что о платье следует судить по общему впечатлению, которое оно производит, и что мы правильно поступили, купив себе на свадьбу нашего двоюродного брата такие наряды, которые сзади смотрятся так же здорово, как спереди, а для мамики выбрали – это, собственно, матушка выбрала – черное платье со скромным рисунком, это для мамики, которая после смерти мужа, нашего дедушки, не носила ничего, кроме черной или темно-синей одежды, а уж с рисунком – ни в коем случае. Думаете, я могу это надеть? – спрашивает мамика, осторожно разглаживая ладонью ткань, а матушка помогает ей снять будничное; не надо было на меня тратиться, говорит мамика после того, как матушка застегивает ей молнию, поправляет воротник, да еще и сумочку ей в руки сует как бы между делом. По-моему, просто чудесно, говорит Номи, и рисунок совсем мелкий, вроде его и нет.
Нандор и Валерия, и память о душном свадебном шатре, который поставили во дворе у дяди Морица и тети Манци, и мы, дети, накануне свадьбы украшаем его бумажными гирляндами и красными гвоздиками; мы с Номи сидим за столом со всеми, но чувствуем себя неумехами, путаемся в бумажных рулонах, и нашей троюродной сестре, ужасно серьезной, приходится учить нас, как надо делать: глядите, это же просто, проще пареной репы! Луйза, в коротких пальцах которой (потные сосиски, говорим мы с Номи друг другу на швейцарском немецком) бумажные ленты мелькают так быстро, будто она собирается украсить ими не только шатер, но и весь двор вместе с домом, говорит, не глядя на нас: надо же, вы даже этого не умеете, я-то, по правде сказать, думала, вы там, на Западе, всему научились, и мы с Номи, конечно на швейцарском немецком, продолжаем язвить насчет ее очков с толстыми, как бутылочное стекло, линзами и насчет ее наивной радости, что ей доверили нести шлейф невесты; а у нас и креповой бумаги уже нет, говорю я громко, и мы с Номи перемигиваемся и толкаем друг друга коленками; тогда вам и шатер украшать нечем, говорит Луйза, откладывая рулон, и, откинув назад голову, показывает нам красно-зелено-белую гирлянду, потом взлетает на стремянку и ловкими движениями прикрепляет гирлянду к крыше шатра; увидите, об этой свадьбе долго будут говорить, и она показывает на шатер, который уже почти полностью украшен: в воздухе висят гирлянды всех цветов радуги, а из красных гвоздик мы сплели венок в форме сердца и вместе с самыми красивыми иконами укрепили его там, где завтра будут сидеть молодожены; мне уже становится почти неловко за Луйзу, которая так гордится какими-то бумажными и цветочными украшениями, ну да она-то никогда не испытывала волнения, волнения, когда вокруг тебя мальчики в модных узких джинсах или когда ты совершаешь головокружительный полет на американских горках, и мне ее немного жалко, ведь она за свою жизнь вряд ли видела хоть один настоящий бутик.
Я ищу все новые и новые доказательства провинциальной наивности Луйзы, но тут нам с Номи приходится отойти в сторону: дядя Мориц и еще несколько мужчин укрепляют в шатре гирлянды электрических лампочек; мы смотрим, как они цепляют их на гвозди, снимают, перевешивают по-новому, потому что Луйза и тут знает все лучше всех; но когда мы видим шатер в полном убранстве, освещенный лампочками, длинные столы, накрытые белыми скатертями, на них – множество тарелок и рюмок, сложенные веером салфетки, – у нас челюсть отваливается: нет, это вовсе не примитивно, не провинциально, это по-настоящему торжественно и пышно.
А мы? Как выглядим мы, когда стоим перед шатром, слушая приветственные слова шафера? Матушка в зеленом платье до пят, Номи, которая обожает пятидесятые годы, в розовом тюлевом платье, отец – он представляет собой зрелище элегантное и солидное, во всяком случае, в моих глазах, – он в светло-серой тройке, белоснежной рубашке и трехцветном галстуке, ну а я – в узкой белой юбке до колен и голубой блузке с открытыми плечами (не знай я, что это вы, мои внученьки, ей-богу, не узнала бы вас, сказала мамика, когда мы переоделись), в общем, когда мы вот так стоим перед шатром и шафер говорит, мол, дорогие наши, вы приехали издалека, и гости за столами перестают есть, ложки с супом замирают в воздухе, зубы не пережевывают откушенный кусок хлеба, и на какое-то мгновение мне кажется, что лучше бы нам потихоньку исчезнуть, чтобы торжество продолжало идти без нас, своим чередом, – но тут нашу семью приглашают к столу, тетя Манци и дядя Мориц звонко целуют нас в обе щеки, а молодые обнимают, жмут руки и в один голос говорят, как они рады, – так издалека! – ради нас, ради нашего, такого важного дня!..