Попадались каменные будки путевых обходчиков, но в них никого не было, окна и двери высажены, стены в пулевых рябинах, внутри пустота.
Один лишь раз где-то за окоемом что-то замелькало. Приглядевшись, она поняла, что это ветряная мельница. Да как-то поднялся из-под насыпи отдыхавший маленький жеребенок, кося глазом, отскочил, постоял, дрожа от испуга всем своим грязным, ребрастым тельцем, и, вскинув голову, рванул прочь. Одичал, что ли?
На ночь Маняша костра разводить не стала, в Мелитополе на станции ее предупредили, что между Акимовкой и Сокологорной гуляет банда батьки Денисюка, могут и снасильничать, и секануть шашкой — озверели. Она сошла с насыпи к небольшому озерцу, почти лужице, в кайме засохшей соленой грязи. Хотела умыться, но раздумала: лицо будет саднить. Пожевала, попила воды из фляжки, вынула из мешка шинель и, закутавшись в нее, легла на землю.
Ветер к ночи стих. В бархатистом черном небе светили мохнатые по-южному крупные звезды. Млечный Путь — дорога чумаков — разметался прозрачно и мерцающе в немыслимой влекущей глубине.
Она забросила руки за голову, лежала без сна. Только теперь стало страшно до воя. Куда идет? Зачем?
Над головой, заслоняя звезды, беззвучно, как видение, возникла, не шевеля огромными размашистыми крылами, чайка — мартын. Так же беззвучно уселась на воду и замерла, неясно светлея в темной мгле.
— Летаешь? — сев, сказала с горькой завистью Маняша. — Мне б твои крылышки, дурочка, я бы сиднем не сидела… А может, ты Данечку видывала? А?
Чайка, испуганная голосом, затрепыхалась, снимаясь с воды, канула в ночи, как камень в черной воде. Маняша, поплакала, втянулась в шинель, как в кокон.
Проснулась от орущих голосов и скрипучего скрежета. Проморгалась, удивленная… Такого она еще не видела. По рельсам, переступая клешнятыми копытами, четверка серых волов тащила сцепку из двух грузовых железнодорожных платформ. На одной ярко белела соль, на второй лежали мешки с мукой. Впереди и по бокам каравана шли вооруженные люди в крестьянских свитках.
Но разглядев Маняшу, насторожились, залязгали затворами трехлинеек.
— Тю на вас! — испуганно закричала она. — Я же баба, дядечки!
Выяснилось — крестьяне из Акимовки, собрав по дворам что кто смог дать — сальца, мучицы, двигались в Севастополь, откликались на призыв укома помочь красным военморам продовольствием. Маняшу слушали недоверчиво, но, определив каким-то особым чутьем, что не врет, приняли в попутчики.
И хотя волы, роняя тягучую слюну, еле ползли, залитые дегтем проржавевшие буксы под платформами то и дело визжали и скрежетали, плохо проворачивались колеса и часто приходилось останавливаться, чтобы попоить тяговую силу да и самим похлебать кулешику, но уже то, что она оказалась среди людей, придавало Маняше бодрость.
На третий день подошли к Сивашу. Длинный и узкий мост через гнилое море был уже подремонтирован. Под черными, тронутыми огнем досками настила плескалась грязно-серая вода. В Джанкое сыскался станционный маневровый паровичок. Машинист взялся докатить платформы до Севастополя. Волов отвели с рельсов, паровик, похожий на толстую бочку с махонькой трубой сверху, подцепил платформы и, натужно пыхтя, поволок их за собой.
В Севастополь прибыли утром. Паровик долго путался на входных стрелках между рыжих скал, потом нырнул в сырой туннель, выскочил из мглы, и Маняша ахнула от неожиданности. Белый город плыл на горбатых холмах. Зеркально дробилось в густо-синих, почти фиолетовых, водах глубокого залива солнце. В глазах всплывала радуга. А дальше, на просторе бухты, раздвинувшем темно-рыжие, рыхлые берега, сияло, переливалось, текуче меняя цвет, нежно-серое, голубое, густо-зеленое марево. Дохнуло крепкой морской солью, тугим свежим ветром, он пенил выход в море зыбучей кипенно-снежной волной.
Для такой сказки не хватало только кораблей. Впрочем, кое-какие корабли, не уведенные врангелевцами, были. Но только потом Маняша разглядела, что ковши глубоких заливчиков рыжеют ржавым металлом притопленных контрой судов.
В первый же миг она просто растерялась. Город был огромен. И пуст. Куда идти, кого спрашивать?
Она недоуменно шагала, спускаясь по чугунным, похожим на корабельные трапы лесенкам, мимо мраморных портиков и колонн, на которые падали резные тени акаций. Шоркала бахилами по лобастой булыге падающей вниз улицы. Глазела на заброшенный пустой трамвайчик без боковых стенок, сошедший с узкой колеи. Двери между колоннами были крест-накрест забиты досками, колеса трамвайные краснели от налета ржавчины, между кладкой тротуара желтели одуванчики. Ветер вздымал и крутил горячую пыль, хлопал разбитыми окнами.