— Сигай, служивый!
Человек выбросил на ступеньки костыль, перекинул через борт огипсованную ногу в бинтах, выбрался, наклонился к костылю, подхватил книги, поднял голову и сказал оторопело:
— Маша?!
Это был Щепкин.
* * *Вроде и не так давно это было, а нынче кажется — век прошел! А вот как сейчас он? Где?
4
Дельфины вынеслись из глубины, прокололи серую шелковую поверхность моря, фыркнули и, мелькнув белыми пятнами на темной коже, ушли вниз. Они были огромными, как торпеды, белобрюхие, гораздо больше прибрежных афалин, и Щепкин, вздохнув, определил — «белобочки», живность открытого моря, в отличие от афалин к мелководью не подходят, значит, они торчат где-то на большой глубине далеко от своих берегов.
Хорошо еще, что к рассвету заштилело, гидроплан почти перестало качать. За ночь они вымокли до нитки, теперь же начало пригревать солнце, и они разделись, разложив одежду для просушки. Внизу хлюпала вода. Кабина была заполнена сладковатыми испарениями бензина. От них тошнило. Дипкурьер Кауниц, в штанах с подтяжками на голых плечах, зачерпывал воду ладонями и выливал за закраину кабины. Револьвер, который он, оказывается, носил на удобных ремешках в полукобуре под мышкой, он повесил на моторной стойке.
Нил Семеныч, в длинных футбольных трусах, сплевывал с усов капель, сопел — ругаться уже было нечем, вся ругань вышла. Он насасывал через резиновый шланг из дополнительного бака бензин в жестянку, осторожно выливал его в прикрытое несколькими слоями бинтов ведро, фильтровал. На марле (хорошо, что в бортовой аптечке нашлось несколько бинтов) оседала мелкая, почти невидимая глазом, волокнистая дрянь.
Сначала Глазунов думал, что мотор заглох по технической случайности, но, когда начал разбираться, оказалось, что нет, не случайность. Бензопровод был не просто засорен — он был намертво забит раскисшей грязной ветошью. Придумано было просто, но хитро. В Синопе за ту ночь, когда они оставили гидроплан у причала на турецкую охрану и спали в гостинице неподалеку, какая-то сволочь (белогвардейцев у турок ошивается и до сих пор немало) аккуратно сняла сетку фильтра с горловины бака, затолкала в бак огромный ком обыкновенной ветоши и снова привела все в надлежащий вид. Расчет был на то, что мотор заглохнет в полете. Так оно и вышло. Пока бак был полон, ветошь плавала, когда начал иссыхать, ее затянуло в бензопровод, забило намертво.
— А ты не мог сам забыть эту гадость в баке? — спросил Щепкин.
Глазунов даже не ответил на такое, считал ниже своего достоинства обращать внимание на подобные обвинения.
— Хорошо рассчитано! — заметил Кауниц. — Могли бы уже рыб кормить, если бы вы растерялись…
Теперь Глазунов, похожий на медведя, разбуженного после зимней спячки, подавал ведро Щепкину, который стоял на фюзеляже, тот заливал бензин в горловину верхнего пустого бачка, откуда горючее шло в цилиндры самотеком. Бензопровод механик уже продул, но уверенности в том, что движок заведется, у него не было. За ночь мотор застыл, греть масло не на чем.
Они с Кауницем все время толкали друг друга, ворочаясь, но дипломатический курьер был совершенно невозмутим. Время от времени, согреваясь, он делал гимнастику, растирал крутую и мощную борцовскую шею и даже что-то напевал по-латышски.
— Чем гундеть над ухом, лучше бы рассказал, дипломат, что там деется в закордонном, известном тебе мире? — передыхая, сказал Глазунов. — Ну, я насчет европ…
— Что вас конкретно интересует? — брезгливо трогая обросшие за ночь щеки, осведомился вежливо Ян.
— Война будет? — сощурил острые глаза Нил Семеныч.
— Здесь есть вполне определенные точки зрения… — курьер пощупал висевшую на ветровом щитке свою белую рубашку, она была еще мокрая. — Некий господин Генри Детердинг только что заявил: «С большевизмом будет покончено еще в этом, двадцать седьмом году…» Французский политический обозреватель Жан Бенвинд с ним согласен: «Если председатель великой нефтяной империи «Ройял датчшелл» указал точные сроки свержения советского режима, значит, он имел основания для этого».
— Опять полезут? — вздохнул угрюмо Глазунов.
— А разве они когда-нибудь переставали лезть? — резонно осведомился Ял.
— Ну, была же какая-то передышка…
— Это не совсем верно расценено, — заметил Кауниц, пристально вглядываясь в даль. — Было ожидание. Сначала они ждали, что нас добьет голодуха двадцать первого года и внутренняя контра, потом, что не сможем вообще наладить хозяйство, потом, что нэп неизбежно вернет Россию к капитализму, выжидали, что же будет после смерти Ильича. Теперь дошло: если не сегодня — завтра уже будет поздно!.. По-моему, там дым! Или мне кажется?