Другое политическое следствие войны во Вьетнаме заключалось в том, что она, возможно, целое десятилетие мешала Вашингтону оценить масштаб советско-китайского раскола и не позволила ему, таким образом, выработать подходящую политику. Тем более удивительно, что это упущение было так быстро исправлено с вступлением в должность президента в январе 1969 года заклятого врага коммунизма — Ричарда Никсона. Никсон обладал, как выразился профессор Джон Гэддис, «уникальным сочетанием идеологической твердости и политического прагматизма»{924}, причем это последнее качество особенно ярко проявлялось в его взаимоотношениях с великими державами. Хотя Никсон испытывал неприязнь к местным радикалам и, например, к Чили под управлением Сальвадора Альенде за проводимую им социалистическую политику, он стремился выглядеть свободным от всякой идеологии, когда дело касалось глобальной дипломатии. С его точки зрения, не было особого противоречия между усилением бомбардировок Северного Вьетнама в 1972 году (с целью заставить Ханой пойти на уступки в переговорах с американцами о выводе войск из южной части страны) и поездкой в Китай для примирения с Мао Цзэдуном в том же году. Еще большее значение имело то, что он назначил Генри Киссинджера советником по национальной безопасности (а позже госсекретарем). Подход Киссинджера к международным делам основывался на историзме и релятивизме: он считал, что события взаимосвязаны и на них следует смотреть широко; великие державы, по его мнению, следовало судить по их поступкам, а не по внутренней идеологии; абсолютистское стремление к безопасности он называл утопичным, потому что оно подвергало опасности всех безраздельно, поэтому надеяться можно было только на достижение относительной безопасности, основанной на разумном балансе сил в мире и зрелом признании того факта, что мировая арена никогда не будет вполне гармоничной, а также на готовности идти на компромисс. Подобно тем государственным деятелям, о которых он писал (Меттерних, Каслри, Бисмарк), Киссинджер чувствовал, что «чтобы достичь мудрости, в том числе в международных делах, главное — знать, когда остановиться»{925}. Его афоризмы заставляли вспомнить Палмерстона («У нас нет постоянных врагов») и Бисмарка («Вражда Китая и Советского Союза лучше всего служила нашим целям, когда мы поддерживали более тесные отношения с каждой из этих сторон, чем они — друг с другом»){926} и были очень нехарактерны для американской дипломатии после Кеннана. Однако Киссинджер имел гораздо больше возможностей влиять на политику, чем Кеннан, тоже высоко чтивший европейских политиков XIX века{927}.
И наконец, Киссинджер видел границы американского могущества — не только в том смысле, что США не могут себе позволить вести длительную войну в джунглях Юго-Восточной Азии и при этом заботиться о других, более важных собственных интересах, но и осознавая, как и Никсон, что мировой баланс изменяется и новые силы подрывают прежде безусловное доминирование двух сверхдержав. Эти две сверхдержавы пока еще далеко опережали всех прочих в военной мощи, но в других отношениях мир становился многополярным: «С точки зрения экономики, — отмечал он в 1973 году, — существует по меньшей мере пять крупных групп. С политической же точки зрения возникло гораздо больше центров влияния…» В своих выступлениях, которые перекликались с идеями Кеннана (при этом уточняя их), он выделял пять важных регионов: США, СССР, Китай, Японию и Западную Европу — и, в отличие от многих в Вашингтоне и (возможно) всех в Москве, приветствовал эту перемену. Взаимодействие крупных держав, уравновешивающих друг друга и не позволяющих какой-либо одной из них сильно доминировать, обещало привести к «более безопасному и лучшему миру», чем биполярная ситуация, в которой «выгода одной стороны представляется однозначной потерей для другой»{928}. Уверенный в своей способности отстаивать интересы США в этом плюралистическом мире, Киссинджер призывал к фундаментальному пересмотру американской дипломатии.