го дела до танцев. Но сейчас Майя стоит на сцене, и всё по-другому. Сейчас Майя стоит на сцене, и ничто не в ней не напоминает ни артистку, ни танцовщицу, ни хореографа. Её волосы стянуты в привычную косу, на всякий случай закрученную ещё и в пучок, свободные хлопковые штаны невесть почему заправлены в толстые шерстяные носки, а широкая серая футболка сползает с худого плеча, обнажая лямку спортивного лифчика - кислотно-розового. Эта полоска розового - единственное яркое пятно, всё остальные цвета колеблются между серым и ещё посерее, но поразительным образом он всё равно не может на неё не смотреть. Она бурно жестикулирует, в очередной раз объясняя своим танцорам что-то, очевидное для неё самой, но непонятное остальным, и тут же хмурится, сдувая с глаз почти невидимую прядь, таки выбравшуюся из удобной причёски. Между широких бровей залегает морщинка, почти неразличимая - с такого-то расстояния, но проблема в том, что за несколько дней Артур успел изучить её лицо достаточно для того, чтобы просто взять и представить. Её бледные руки то и дело взлетают вверх (верёвочные фенечки скатываются вниз по запястьям), причудливо изгибаясь. Резко откинув голову, она делает несколько движений - показывает, и Артур забывает дышать. Пара скользящих шагов заканчивается жёсткой, намеренно фиксированной позой, изломанной и дышащей обречённостью. Прогибаясь в позвоночнике, Майя высоко выбрасывает правую ногу, и даже в шерстяных носках это выглядит грациозно. Она кружится, высоко подняв руки. Её тело напряжено и напружинено - от кончиков пальцев до кончиков пальцев, все движения - ломаные и причудливые, странные и прекрасные одновременно. Майя танцует как будто дышит, двигается в ритме собственного сердцебиения. В зале не звучит музыка, но на сцене происходит священнодействие. Другого слова Артуру не подобрать. Это похоже на ритуальный танец. Наверняка, в танцевальной среде существует какое- нибудь мудрёное слово для того, чтобы назвать и обозначить происходящее, какой-нибудь понятный только им термин, какое-нибудь заимствованное из другого языка модное определение, но он никогда не вращался в танцевальной среде, а даже если бы и вращался, у него всё равно бы не было слов. Так что - он просто смотрит. Артур смотрит и вспоминает о том, как давным-давно, ещё до Нелли, встречался с художницей. Тогда ему хватило трёх вполне невинных свиданий для того, чтобы понять: подходить к краю этой пропасти слишком страшно и слишком опасно. А представь себе актрису театра, смеялась над ним Лиля. Или поэтессу. Или цирковую артистку. Он честно пытался представить: первая то и дело косилась в сторону, пытаясь разглядеть несуществующих зрителей, вторая прислушивалась к каждому его слову, мысленно подбирая к ним рифмы, и не интересовалась им самим от слова «совсем» - только искала в нём повод для вдохновения, а третья... А третья шла по тонкому канату у самого купола и без страховки, и смотреть на неё было страшно. Страшно было связываться с каждой из них, потому что у творческих людей за плечами - та ещё тьма и та ещё бездна, а у него - ни малейшего желания связываться ни с тем, ни с другим. Но, как ни крути, танцовщица - тоже творческий человек, та же художница, или актриса, или цирковая артистка, или поэтесса... Точно так же берёт всё, что посылает ей жизнь, и лепит из этого то, что захочет. Творит. Точно так же не спит и мучается кошмарами, точно так же висит над своей собственной пропастью, которая вообще-то есть у каждого человека, но у таких, как она, обычно темнее и глубже. И камни на дне у таких, как Майя, намного острее. Иначе откуда в ней взялось бы всё это? Эти разноцветные глаза, которые вроде как и сияют, а с другой стороны - протыкают сердце иголками. Или эта улыбка, такая искренняя и открытая, но так быстро исчезающая с лица, стоит ей о чём-то задуматься. Или брови, сходящиеся в одну точку так привычно, как будто каждый день хмурятся. Или все эти движения, ломаные и резкие, грация птицы, но птицы, подбитой в полёте, обречённость и безысходность, отчаяние и свобода (потому что отчаяние и свобода всегда ходят парой, и такие, как Майя, свободны только тогда, когда на краю). Ему нужно отойти - или даже убежать со всех ног (а ещё лучше было просто сразу подумать головой и не приближаться), но ему не хочется отходить и убегать. И не приближаться не хочется. Словно под гипнозом, Артур не отрывает взгляда от сцены. Магия и волшебство, вот что это такое. Обнажённая душа, танцующая на деревянном полу, и он отчего-то вспоминает где-то прочитанную строчку, расхожий афоризм, глупую цитату из социальных сетей о том, что любовь, мол, далеко не всегда раздевает тела, но вот душам уйти от неё одетыми невозможно. У нас не любовь, говорит он самому себе и ни секунды не сомневается в этом. У нас не любовь, и наши тела уже были раздеты. У нас не любовь, говорит он самому себе, и наши тела уже были раздеты. И души тоже, кажется, раздеваются прямо здесь и сейчас, одна на сцене, другая - в зрительном зале. Определённо, это не то, чего он планировал. Хотя, стоит признаться самому себе, он вообще ничего не планировал, потому что он не из тех, кто изменяет жене, и его Нелли - одна из лучших женщин на свете, и то, что происходит сейчас, совершенно неправильно, и Майя на сцене подпрыгивает, и натянутые носочки - в шерстяных носках! - должны смотреться нелепо, а смотрятся потрясающе, и она танцует, танцует, танцует... Как неправильное может ощущаться так правильно? Артур привык задавать вопросы самому себе или иногда Лиле, но сейчас у него есть стойкое подозрение, что ни один из них на такой вопрос не ответит. Что никто в целом свете на такой вопрос не ответит. Майя танцует. Магия и волшебство. Может быть, это и есть тот самый ответ. А потом Майя останавливается и, через плечо оглядываясь на ребят из балета, спрашивает: - Понятно? Волшебство рассеивается, магия пропадает. Это опять просто сцена - деревянная сцена с тусклым освещением и пыльными тряпками занавеса, а Майя - просто девчонка со сползшей с плеча футболкой и короткой косичкой, всё-таки раскрутившейся из пучка. Между ними семь лет разницы, а ещё разные города и штамп в его паспорте, о котором она, к слову, не знает, и, на самом деле, всего этого более чем достаточно для того, чтобы взять себя в руки и отойти в сторону, но проблема заключается в том, что никаких сторон нет. Артур ощущает себя внутри огромной, сверхпрочной трубы диаметром в человеческий рост, и один конец трубы намертво запаян, так что назад пути нет, а другой теряется в лучах слепящего света, исходящего от Майи, когда она поворачивается к нему и улыбается. Все дороги ведут не в Рим, все дороги ведут к этой улыбке. Полчаса спустя они воровато запираются в театральной гримёрке. Руки у Артура трясутся, как у подростка, и вряд ли это от того, что он никогда в жизни не думал, будто когда-нибудь окажется настолько за кулисами театра. Дело не в закулисье. Дело в Майе. Её лопатки вжимаются в стену, а острые колени обхватывают его бока. Она тянет вверх его рубашку, он забирается ладонью ей под футболку. Они любят друг друга быстро и торопливо, но это всё равно запоминается ему как кадры из замедленной съёмки: её ключицы поднимаются и опускаются у него перед глазами, и он касается их носом, пока растрепавшаяся коса щекотно тычется в щёку, а потом она запрокидывает голову - белая шея с двумя точками родинок и острый подбородок, треугольником глядящий в посеревший, покрытый трещинами потолок. Этот треугольник врезается ему в память навечно - этакий выжженный след от раскалённого утюга, которым она проходится по тому, что у него было и есть. Всё о ней полно такого внутреннего надлома, что внутри собирается колючий комок, и Артур рад, что происходящее с ними не продлится дольше недели. Потом, когда он, опустошённый, опускает её на пол и её ноги в шерстяных носках касаются холодного кафеля, Майя смотрит на него - и неожиданно улыбается. Она улыбается широко и искренне, такая юная здесь и сейчас, но первые полсекунды он почему-то думает о том, что если она продолжит так улыбаться, то лет через пять вокруг её разноцветных глаз расползутся морщинки, а потом связных мыслей не остаётся. Она сияет ярче всех виденных им в жизни ламп, фонарей, софитов и огней, вместе взятых. Всё о ней полно такой яркости, такой полнокровности, такой настоящести, что внутри собирается колючий комок, и Артуру жаль, что происходящее с ними не продлится дольше недели. *** Пальцами, он пересчитывает её рёбра и позвонки, губами - проверяет подсчёты. Самое пугающее - осознавать, что можно было бы обойтись и без этого. Будь они здесь, в её номере, совершенно одетыми, или будь они вообще не в её номере, будь они в любом другом месте, занимайся они каким угодно занятием, ничего бы не изменилось. Такое осознание - страшнее полёта. Артур закрывает глаза, чувствуя, как к горлу подкатывает тошнота. Он близок к панике, но у него нет ни спинки кресла, на которое можно откинуться, ни подлокотников, в которые можно с силой вцепиться, ни Лили, которая всегда готова высмеять его страхи. Больше того, Лиля устроит ему головомойку, если узнает, что происходит. Не убьёт, нет. Убьёт, наверное, Нелли. Уткнувшись лбом Майе в живот, он замирает. Тонкие пальцы невесомо прикасаются к его волосам, осторожно гладят по голове. В нехитрой ласке нет ни страсти, ни истомы, одна только нежность, ничего не требующая взамен, и от того ему становится