аже хуже. Страсть и истому можно пережить и забыть, можно остыть без особых потерь, но когда появляется нечто подобное.... Инстинкт самосохранения подсказывает Артуру, что настало самое время бежать. Пальцы Майи соскальзывают чуть ниже, дробью проходятся по шее, дотрагиваются до плеч. Её лёгкие прикосновения скатываются вниз - до локтей, а потом тёплые ладони накрывают его запястья. Попался. Она не держит его, даже не собирается, её руки совершенно расслаблены, и Артур знает, что нет никакого смысла вести себя как-то иначе. Нет никакого смысла удерживать то, чего всё равно ни за что не удержишь, нет никакого смысла пытаться повиснуть на хвосте самолёта, если только опасный эксперимент не наделил тебя сверхчеловеческой силой. Но они оба, он и Майя, обычные люди, а значит, о суперсиле придётся забыть. Хвосты их самолётов как-нибудь обойдутся без того, чтобы их кто-то держал. Забавно, но им улетать в один день. Майе - первой, ему - на два часа позже. Он не ищет никаких тайных знаков и никаких тайных смыслов, он вообще ищет только одно - причудливое созвездие родинок у неё над пупком, но Майя тянет его на себя, заставляя лечь рядом. - Завтра самолёт, - говорит она, и голос у неё напряжённый. Артур знает, что это значит, чего тут не знать, он и сам секунду назад вспоминал про их несчастные самолёты, но сейчас ему не хочется думать о неизбежном. Оно всё равно случится, так что чего уж теперь. - Боишься? - спрашивает он. Плечо обдаёт теплом, это Майя прижимается к нему губами. Ни на секунду Артур не сомневается в том, что она понимает: он просто уходит от темы. Как будто, если лежать вот так, на полутораспальной кровати в гостиничном номере, свесив одну руку вниз, а другой обняв Майю, то можно притвориться, что никто из них никуда не улетает, а время можно остановить и никакого завтра не будет. Впрочем, нет, притворяться - это не то, к чему он привык, и не то, что ему нравится делать. Он не из тех, кто пытается придумать себе другую реальность, просто конкретно сейчас в его собственной ему слишком тесно. Так что он уточняет: - Боишься летать? Они могли бы называть это аллегорией. Майя снова целует его в плечо. И смеётся. - Нет. Не боюсь. Чего мне боятся? Он говорит медленно, взвешивая на языке каждое слово перед тем, как ответить. - Террористов? Крушения? Кого-то неприятного по соседству? Того, что всё закончится. Того, что я о тебе забуду. Того, что ты сама обо мне забудешь. Не те вопросы, которыми он привык задаваться, и Артур стискивает кулаки, пока Майя - он слышит по голосу - улыбается. - Я люблю летать. Мне нравится, как самолёт набирает сначала, на взлётной полосе, скорость, а потом, уже в небе, и высоту. Двигатели гудят, и крылья разрезают облака, такие надёжные крылья, а земля под тобой становится всё меньше и меньше... Я однажды видела рассвет в окошко иллюминатора, и это было прекрасно. - Она отодвигается, переворачиваясь на спину, и её тёплые пальцы касаются запястья Артура, скользят ниже, пробираются в его кулак, превращая его из орудия силы в нечто вроде створок ракушки, охраняющих жемчужину. Её пальцы и есть жемчужина. А она продолжает: - Помню тот рассвет до малейшей детали, а вот кто сидел рядом, не помню. И тот рассвет, он любого крушения стоил. Некоторое время они оба молчат, а потом Майя спрашивает: - А ты? - ей нет нужды объяснять, что именно она имеет в виду. Он честно отвечает: - А я - боюсь. И, ясное дело, говорит в этот момент не только о самолётах. *** До их вылета остаётся не больше двух часов, но Лиля сидит в зале ожидания совершенно одна. Конечно, вокруг неё - много людей, это же аэропорт, но Артура рядом нет. Артур пропадает в другом конце огромного пространства, заполненного искусственным светом, серостью стен и незнакомыми людьми. Он провожает Майю на контроль, и Лиля честно старается не думать о том, что это значит, но всё более, чем очевидно. Девчонка, в последний момент заскочившая в их лифт, из абстрактной, случайно встреченной фигуры превращается во что-то значимое. Важное. Да что там, превращается. Она уже превратилась. Злость и растерянность, вот что Лиля ощущает по этому поводу. Пусть она никогда не придерживается распорядка дня или не складывает вещи в чемодан как на выставку или витрину, но её бесит, когда что-то идёт не по плану. И в её планах на нынешнюю командировку совершенно точно не было никаких девчонок-из-лифта и никаких связанных с ними проблем. В её планах на командировку совершенно точно не было собственных моральных терзаний. Врезать Артуру за то, что он творит, или пожалеть его за то же самое - потому что дома его ждёт Нелли, а заводить интрижку на стороне всегда чревато проблемами. Ну, только если ты не полный мудак. Артур - совершенно точно не полный мудак, а значит, и само слово «интрижка» сюда не подходит. Получается, всё намного серьёзнее, и, начиная с этого момента, злость постепенно затихает, остаётся лишь беспокойство. Лиле не хочется оказываться втянутой в чужие разборки, но ещё меньше ей хочется, чтобы в такие разборки оказывались втянутыми её друзья. Её лучший друг. Но вот, тем не менее... Артур так и не пришёл к ней с вопросом «Что делать?». Никто не спрашивал её мнения. Если уж на то пошло, её твердое, сформированное годами и жизненным опытом мнение заключается вот в чём: нет никакого смысла искать в ком-то ещё то, что уже и так ждёт тебя дома. Другое дело, что если Артур нашёл что-то в этой девчонке, значит, дома у него ничего подобного не было. Да, раз уж женился - изволь не оглядываться по сторонам, но вместе с тем у неё нет никакого права решать за него. Он - её друг, и вряд ли он сам рад тому, как всё теперь получается, и она должна быть на его стороне, а ещё она не хочет быть ни на чьей стороне, потому что представлять полные слёз глаза Нелли, если та вдруг узнает, просто выше любых человеческих сил, и это Артур поставил их всех в такую дурацкую ситуацию, и она снова на него злится, так злится, что... Он возвращается хмурый, и Лиля спрашивает только одно: - Было? Выходит почти агрессивно, но он вместо ответа только дважды моргает непонимающе, а потом щурится. Догадался. И вопросом на вопрос: - А ты жене моей сможешь смотреть в глаза, если узнаешь? Ярость и смятение почему-то прячутся под маской спокойствия, и Лиля спокойно пожимает плечами. Можно, конечно, ответить, что жена-то его - а значит, и проблемы тоже его, или что оно, на самом деле, не так, потому что его жена ей подруга, или что он ей тоже друг, и это ещё больше всё усложняет. Или что иногда неважно - было-таки или не было, потому что в обоих случаях может быть одинаково невыносимо не то, что смотреть в глаза окружающим, но и вообще просто жить, или что она сама не понимает, зачем что-то спросила, когда и так всё понятно. Сколько раз в жизни она твердила, что из Артура получился бы хороший актёр и зря он не поступил в театральный, как собирался, но сейчас он не выглядит способным что-то сыграть. Спокойствие не удерживается у него на лице, даже не пытается. Он хмурый, и виноватый, и растерянный, и будто бы слегка оглушённый. Так, наверное, выходят из комы или из пещеры, в которой провели последнюю тысячу жизней. Ей становится ужасно неловко. - Выйдем на улицу, - просит она, а оказавшись на крыльце, тут же лезет в сумочку за сигаретами. Небо сегодня низкое, серое, и самолёты гудят где-то на взлётных полосах у неё за спиной, но это больше знание, чем ощущение: здесь, на крыльце, самолётов не слышно из-за сигналящих машин и гомонящих людей. Даже само ощущение аэропорта как будто теряется, словно они застряли на крохотном бетонном островке между встречей и прощанием, не зная ничего ни о первом, ни о втором. Но правда в том, что за последнюю неделю Лиля успела увидеть и то, и другое. Не говоря уж об остальной жизни. Она молча протягивает Артуру сигарету и зажигалку. Он курил при ней - пару раз ещё в студенчестве и столько же после, чтобы отвлечься. Чтобы затянуться, закашляться, запястьем вытереть слёзы, спросить у неё, как кому-то вообще и ей в частности может такое вот нравиться, и да, именно на это отвлечься. Сигареты у неё тогда, в студенчестве, были толстые дешёвые, пахнущие скорее чем-то химическим, чем табаком, а сейчас - тонкие, ментоловые, изящные... нелепые в пальцах Артура. Но он закуривает и даже не возмущается, только, опустив голову, выдыхает: - Кошмар. Лиля отводит глаза. Она знает, он имеет в виду всё и сразу. Ей хочется сказать ему про седину в бороду и беса в ребро (хотя какая в тридцать два седина), или про собственную злость, которая непременно грозит ему, если Нелли будет плакать (если Нелли узнает), или про собственную злость на собственное бессилие - потому что она ничем, решительно ничем не может помочь. Ей хочется сказать Артуру про то, что всё новое - это хорошо забытое старое, уж ей-то известно, ведь она как сейчас помнит его счастливую улыбку на свадьбе, и рано или поздно она сойдёт с ума от того, как все на свете вещи друг на друга похожи, как все задают друг другу одинаковые вопросы и получают на них одинаковые ответы, как отношения между людьми развиваются по разным, но всё равно одинаковым схемам, и как всё в итоге заканчивается болью и разочарованием, даже если (особенно если!) ты веришь в то, что это никогда не закончится. Артур крутит сигарету в руках, и Лиля смотрит на выступающие вены, убегающие под подвёрнутые рукава грубого свитера. Они похожи на взлётные полосы, эти вены, и где-то у неё за спиной настоящие взлётные полосы подбрасывают к небу с