Это означало, что разговор закончен — разрешение идти, которое Эпштейн отказывался принять.
— Кажется, я никого не смогу убедить, что представляю себе ход мыслей Мудроу. Может, оно и к лучшему. Если бы я мог решать, я бы показал эти лица всему Нью-Йорку по телевизору.
Эпштейн замолчал. Теперь, высказав все, он почувствовал облегчение. Теперь от него уже ничего не зависело.
Вместо ответа Бредли протянул ему фотографию Джонни Катаноса.
— Мы не знаем об этом человеке ничего, кроме того, что он был другом Энрике Энтадоса. Все остальное — догадки. Если показать его по телевизору, а он окажется всего лишь честным тружеником, его адвокат может завтра оформлять свою пенсию и благоденствовать до конца дней на десять процентов, которые он получит от суммы, возмещающей моральный ущерб. Газетчики уже называют нас охотниками за ведьмами. А что они скажут, если мы заставим весь Нью-Йорк искать какого-то несчастного водителя самосвала?
Когда Алан Эпштейн подошел к дому Мудроу для того, чтобы нанести ему официальный визит, к которому готовился заранее, было девять вечера, а сам он был пьян в стельку. По дороге он вслух и громко обругал сначала лестницу, потом собственные ноги, и затем подряд: ФБР, Флинна и весь двести третий участок, так что Мудроу вышел его встречать еще до того, как ему удалось добраться до третьего этажа.
— Ты знаешь, что я тебе сейчас скажу, скотина, — заорал Эпштейн. — Я только что продал тебя с потрохами Флинну и федералам. — Он почему-то начал хохотать и не мог остановиться. — И плевать мне на все.
Мудроу, который тоже весь вечер пил, был готов к такому повороту событий. Мудроу пил, чтобы забыться после рабочей смены в пиццерии, где он десять часов без перерыва месил тесто и мешал соус, выслушивая шутки Тони Калеллы в свой адрес.
— Заходите, капитан, — сказал он в официальной манере.
— Щщас. — Эпштейн ввалился в комнату и рухнул на кровать. — Продавал твой зад всем, кто хотел купить. — Он помолчал и посмотрел в глаза Мудроу. — И ты знаешь? Покупателя не нашел. Им все по фигу, еще один двинутый легавый, и только.
Мудроу безучастно все это выслушивал. Ему и на самом деле было наплевать, о чем они там говорили: для него не существовало понятия «последствия». Вся его послеармейская жизнь походила на прогулку слепого во сне по краю пропасти. Все, что ни случится, будет некстати.
Но капитана нужно было успокоить.
— Догадываюсь, что ты там наговорил, — сказал Мудроу, — но давай посмотрим на дело с другой стороны. Они и так и так это не используют, а твой зад прикрыт. Что может быть лучше?
— Вот они, — закричал Эпштейн, показывая на изображения Эффи, Терезы и Джонни на стене. — Я знаю, что эти ублюдки и есть «Красная армия». Я это знаю, и не морочь мне голову. Ты играешь в игру с этим проклятым городом. Так нельзя.
Мудроу пожал плечами.
— Никто не верит и не задумывается, правда это или чушь какая-то. Так чего ради голову в петлю совать? Может, выпьем?
— Непременно.
Мудроу пошел за вторым стаканом, плеснул в него виски «Колдфилд» и вернулся в комнату.
Эпштейн немного отхлебнул и завопил.
— Это что еще такое? — Минуту он дико озирался по сторонам, потом опять рухнул на кровать. — Ты и впрямь пьешь эту дрянь? — спросил он гораздо тише.
— Послушай, капитан, может, я позвоню Альме и скажу, что ты останешься у меня?
Вместо ответа Эпштейн громко всхлипнул, как это бывает с мужчинами, которые по-настоящему напиваются не чаще, чем раз в год.
— Я продал своего друга, — стонал он, — и сдал этим бездельникам, безмозглым кретинам.
— Я все-таки скажу Альме. — Мудроу пошел в спальню и позвонил жене Эпштейна, которая ничуть не удивилась.
— Позаботься о нем, Стенли, прежде чем ты заснешь сам, — сказала она.
— Конечно, конечно, — ответил Мудроу пропищавшей короткими гудками трубке.
У него частенько находили приют местные полицейские, которые, случалось, бывали слишком пьяны, чтобы плестись домой, на другой конец города, и он был даже рад присутствию Эпштейна. В какой-то мере это подстегивало его в решимости во что бы то ни стало найти убийц Риты. Дни шли, и ему становилось все хуже и хуже. А что, если у него не получится? Что, если их найдет кто-то другой? Или никто и никогда? Что до Флинна и ФБР, он слишком презирал их, чтобы заподозрить их в слежке и обнаружить таковую в первый же день.
— Да пошли они, Стенли, — сказал Эпштейн, как только Мудроу вернулся. — Я знаю только один способ раскрыть это преступление. И я тебе его изложу. Я никогда тебе не рассказывал, что моя сестра вышла замуж за грека. Представляешь? За грека. — Он усмехнулся. — Позор для семьи. Для той и для другой. Первые годы ни одна сторона вообще не упоминала их имен. А потом пошли дети, а ты знаешь, как это получается у евреек. И что может удержать бабушек на расстоянии от внуков. В общем, все помирились. Это было двадцать пять лет назад. Теперь у их детей большой ресторан на Метрополитен-авеню рядом с Шестьдесят девятой улицей.