Затем он снова принялся за дело, несколько охладив эмоции. Двигаясь на ощупь, оттащил тела под лестницу, вдохнув запах пыли и плесени. Покончив с этим, он начал медленно подниматься по лестнице на второй этаж. В начале коридора он остановился — пятнадцать шагов отделяли его от двери в кабинет. Джонни был спокоен, мышцы его расслабились. В детстве, которое прошло на улице, он одинаково боялся тюрьмы для малолетних и детского дома. Выжить — единственное, к чему он стремился.
Дверь легко отворилась, и Джонни, чьи глаза привыкли к кромешной тьме завода, комната показалась ярко освещенной. Он снял рюкзак, вынул одну за другой детали ружья и быстрым, привычным движением стал собирать оружие, то и дело останавливаясь и прислушиваясь к тишине. Только когда ружье было собрано и первый патрон заряжен, Джонни подошел к окну. Было уже половина четвертого утра. С этой минуты он приступил к наблюдению за маленьким домиком под номером восемнадцать на Джердайн-авеню, где проживала местная знаменитость.
Джеральд Гуттерман, трижды избиравшийся в конгресс, работал судьей в нью-йоркском гражданском суде. Нельзя сказать, чтобы он был известен своим вкладом в политику, хотя сам не сомневался в том, что посвятил всю жизнь служению своей стране и людям. Однако еще со студенческих лет Гуттерман прославился как ярый сионист. Сразу после окончания нью-йоркского университета он организовал фонд помощи Израилю и в годы работы в конгрессе в основном занимался проблемами своей исторической родины. Его имя украшало списки многих сионистских организаций, и если он не занимался реализацией облигаций израильских займов и не дискутировал с конгрессменами, то организовывал для еврейских подростков лагеря, которые назывались кибуцы. Работал он без устали. Свой утренний душ Гуттерман принимал в четыре часа утра, а в пять уже выходил из дома.
Так было и в это утро, когда Гуттерман, как обычно, был переполнен замыслами и планами, ничего не ведая о Джонни Катаносе, который приник к оптическому прицелу ночного видения, предварительно прикрутив глушитель к дулу.
В каждой операции самой любимой ее частью для Джонни было ожидание. Он знал, что само действие молниеносно, что оно закончится, не успев начаться, и ему тут же придется разбирать оружие и смываться. Но сейчас, не сводя глаз с окон дома, он мог позволить себе роскошь пофантазировать.
Он видел, как конгрессмен спускается с крыльца. Этот момент Джонни давно уже прокручивал в голове, как кинопленку, множество раз, пока не составил для себя точного, в деталях, представления о его лице, о его одежде… Он видел, как жена конгрессмена выходит следом за ним, кутаясь на утреннем холодке в халат, как она улыбается, обнимает мужа, ласково целует в губы. В это мгновение для Джеральда Гуттермана она также молода, как много лет назад, — с копной черных волос и упругой грудью, — а уже через секунду сам он мертв, и улыбку с лица его жены стирает пуля, пронзив тело мужа, забрызгав кровью ее платье.
Джонни Катанос снова и снова представлял себе все это, каждый раз меняя в своих фантазиях выражение ее лица: гнев, удивление, страх. Особенно страх. Он представляет, как она оглядывается, пытаясь понять, откуда прозвучал выстрел, как встречаются их глаза: серые — жены Гуттермана, и черные, как маслины, — Джонни Катаноса… Джонни Катанос вставляет патрон и тщательно прицеливается.
В четыре пятнадцать в одном из окон зажегся свет. Джонни сконцентрировал внимание на подъезде. В руках он держал винтовку 30-го калибра с оптическим прицелом, к тому же снабженную прибором ночного видения, способным увеличивать освещенность в сорок тысяч раз. Профессионал, обладающий таким снаряжением, может пристрелить комара на расстоянии в двести пятьдесят ярдов при свете одинокой звезды.
Но Джонни не был профессиональным стрелком, он был всего лишь способным любителем. Винтовка «стаер-манлихер» для него была слишком громоздкой, и выстрел оказался не очень точным. Джеральд Гуттерман вышел из дома в одиночестве, жена не целовала его на прощание, а крепко спала, приняв накануне вечером снотворное. Как потом выяснилось, единственным свидетелем начатой Музафером войны был Петер Ди Луира, двенадцатилетний разносчик газет. Он ехал на велосипеде, доставая из рюкзака очередной номер «Дейли ньюс», когда раздался выстрел. Пуля вошла судье в ключицу, отскочила, как бильярдный шар, от ребра, поднялась по трахее в голову и взорвалась с такой силой, что оба глаза судьи отлетели на морскую траву газона. Там они и лежали, как два изумруда, до тех пор пока часом позже не появился Моррис, кот Гуттермана, который нашел их и съел, не веря собственному счастью.