от всех смертей - такой был в каждом городе. Их опутывали колючими проволоками, как терновым венцом, словно это они должны страдать за кем-то другим содеянное. Но Христо и его, та, компания могли преодолеть и нечто более серьёзное. Больше от скуки, чем из-за нужды. Он проскользнул следом за своим наваждением, прямо в обитель тех бессмысленных слов о свободах. Внутри было ещё темнее, ещё преступнее, а густые тени разрывала странная музыка. Христо попытался скрыться от её ритма среди метровой груды какого-то мусора, но он проникал внутрь, бил в само сознание, его невозможно было игнорировать. Он был как самые яростные проповеди Зорины, как самый разгромляющий взгляд Явора. Как всё то, что запрещалось. И вот он увидел её. Она слилась с дикими ударами барабанов, ломалась под ними и воскресала под ними. Она танцевала. Белые руки приглашали, отталкивая, тонкие ноги, казалось, едва несли ту чудовищную бурю, в которую она превратилась. Шторм Зорина. У Христо плыл взгляд. В огромном двойном круге свечей два десятка человек предавали законность. Рушили запрет. С чувством и без сожалений. И все они знали: танцевать нельзя. Не успел он освободиться от видений, рождённых огненными кольцами, его вытащили из укрытия. Обнаружен. Музыка замерла, как и все, кто был в круге. Их фигуры плыли в отблесках горячего света так, что лица не разглядеть. Они, наверно, и друг друга не видели, и не общались вне жестяного ящика. Как сторонились друг друга мамочка и папочка, когда встречались не дома, а на улице. Вперёд угрожающе выдвинулся Явор, двое, что держали Христо, немного отступили. Его могли убить, могли покалечить, могли помочь забыть - такие тайны оберегали любой силой. Но неведомым ветром из толпы выскользнула Зорина, она отчаянно заглядывала в глаза Явору, сжимала его плечи, почти висла, прося о чём-то. Христо не знал, что она могла быть такой. Обычной. Он стоял, поражённый этим откровением, было уже всё равно, что с ним сделают. Он не отгадал эту девушку, как не вымаливал, как не жаждал, а она вверяла свои тайны другому, не замечая, как брезгливо он их принимал. Не хотела замечать. - Ты теперь с нами, - наконец, бросил кто-то из круга свечей, Христо почти не слышал. Странное опустошение окатило его, и будто хрустнуло нечто где-то среди мышечных и костных тканей. Легко-легко, как сломанная бабочка, но он ощутил. Опустился на пол около потушенных свеч: все уже разошлись. Зорина присела рядом, смотря куда-то вперёд, в абсолютную темноту. - А я был зачем? - спросил он, зная, что не должен был злиться, однако злился как никогда раньше. Хотел выплеснуть разом всё раздражение от своей ненормальной жизни с беглыми переездами и непонятными взглядами родителей, хотел истошно вывалить всю свою неприкасаемую коробку, где аккуратно разложены события одной фатальной ночи. Потому что больше не мог её прятать. - Я хотела снова обратить на себя его внимание. Ты единственный не мог знать, как у нас с ним серьёзно, - тихо шептала Зорина без раскаяния. - Мне другие, вот такие, люди нравятся: решительные, готовые противостоять, сражаться. Ты не понимаешь нас. - А если пойму? Я пойму. Дай мне понять, - попросил Христо, придвигаясь ближе. Зорина резко поднялась и ушла. Молча. И это оказалось хуже фанатичных речей. Он сам не понимал, как решился на это, только недавно отпущенный детским духом бунтарства. Но дни всё больше тратились в старом военном складе, где время они измеряли по солнцу, проскальзывающему в щели между листами железа, а в пасмурные дни зажигали две или три свечи. Его учили, будто измываясь, желая доказать, что он из другого мира. Но Христо упирался, вспоминал, зачем доводит своё тело до адских болей от безумных движений. Пропускал мимо все косые взгляды и искал единственный. Хотя, всё ещё чего-то не понимал. Он осознанно нарушал однозначный закон: нельзя. И небо не рухнуло. Им никогда не объясняли, почему танцевать плохо, просто запрещали, и все они, ещё совсем маленькие, впитывали эти строгие слова, как заповеди. Христо спросил за общим семейным ужином. Родители напряглись, Никол потупилась от неудобной атмосферы, возникшей в миг, а дядя Васил кивнул на дверь из комнаты. Говорил он натужно и по возможности скупо, но даже сухие фразы не уберегли от эмоций. Понятными стали печаль дяди, хмурость отца и тревоги матери. А в нём самом что-то изменилось, и неприкасаемая коробка перестала пугать. Он узнал, что много лет назад, до гражданской войны, страна кипела в протестах, он узнал, что в один день люди вдруг начали танцевать в одном месте, как в старых фильмах, которые запретили. Они танцевали, рассказывая о лишениях, о несправедливости и надежде на правосудие. Это произвело слишком сильное воздействие, с них началась Гражданская. И позже всех расстреляли. Вот так появился запрет. Он узнал. И не понял. Банда ютилась в своём бывшем военном складе, не пытаясь вырваться на свет. Хотя так отчаянно жаждала свободы. Казалось, им нужен был толчок. И он стал им. Начал, срывая голос, убеждать, рассказывать. Говорил много, но не терял смысла, пока его высмеивали, пока недоверчиво косились, пока предлагали успокоительное. Каждый день. - Это не нужно и бессмысленно, - однажды оборвал его Явор, во время очередного спора. Христо предлагал, наконец, сделать что-то, выйти на главную площадь и сказать. У их матерей пыльные морщины и трясущиеся от усталости руки, их отцы чахнут в шахтах дольше, чем длится день, их младшим сестрам и братьям объясняют, как правильно думать. Он ожидал поддержки, но присутствующие только вяло отвернулись, словно шоу закончилось. Стало так ясно, будто вжившуюся сажу отодрали от стен склада. Его прошило осознанием, и горячно Христо крикнул, выходя, что встанет на площади один. Он не был больше с ними. Всё, что действительно было важно там, в терновой коробке, всегда оставалось замолчанным. Там горела другая жажда, которая не ведёт в нужную сторону, но заводит далеко. Христо опять, словно ветром, передувался из классов до дома, отмахивался от прошлых знакомых и почти всё время молчал, занятый своими мыслями. Он нёс в себе идею и сам понимал, какая тяжесть таится в одном выборе. Несколько раз с ним пыталась заговорить Зорина, сначала высокомерно заверяла, что да, ему удалось понять, и пора остановить карусель, потом начала умолять, точно как умоляла остановиться Явора, готового броситься в ненужную драку. Он не представлял, чего она добивается, и что ей движет: больше это была не его забота. А сам только ещё раз пришёл к опутанному складу, ещё раз предложил, ещё раз оказался поднятым на смех. В этот же день только его ритм зазвучал на площади. Никто его не отбивал, но он трепыхался внутри, вырывая оттуда новые изломы тела. Музыка давно не существовала в массах, но хранилась неогранённой в древней памяти каждого. Её можно пробудить, ей можно пробудить. Раскинуться в стороны и резко согнуться в комок - так им ломают мысли. Взгляд в землю - кругом неизбежность; вправо, влево - нельзя, там больно и страшно. Толкнуться вверх и будто упасть - маленькое бегство не удалось; пальцы вниз - да-да, мы слишком сильно тяготеем к земле. Руку к сердцу, вторую по швам, тянуться струной, точно солдат - потому что так учат. Встать на один носок, другую ногу в сторону, чуть качнуться - по сути, идеология лишь флёр; закрыть уши - и ты о ней не узнаешь; руки за спину, нагнувшись - но на тебе кандалы. Медленно подняться с гордой головой - о чём это твердят военные? Смотрите, как можно; встряхнуться - оков больше нет, они призрак. И ладони от себя, будто делишься душой - вот, что существует. Руки в стороны, как на распятие. Это взмах. Площадь разорвал выстрел. *** В складе шумно, все усаживаются прямо на пол, вытянув ноющие ноги, а кто-то, хвастаясь, достаёт свой последний радиоклоп*, который, однако, удаётся настроить только на новостную волну. Монотонный голос диктора начинает уныло и почти незаметно переходить с сельскохозяйственной программы к городским событиям: «...время посевов нельзя. На главной площади вчера был предотвращён акт вандализма, новый отчёт министерства...». Радиоклоп выключают. - Теперь, наверно, и патруль по городу пустят, никакой жизни больше, - тянет его хозяин. - Не пустят, - уверено отвечают ему. - Сказали же, акт вандализма. Так с чего бы патруль? Все согласно кивают, а Явор раздражённо запрокидывает голову: -Ну, вот и чего он добился? Я же ему говорил, - все снова согласно кивают. Зорина только пожимает плечами и принимает задумчивый вид. - Он сделал, - наконец шепчет она.