«Ты как будто из одних локтей и коленок состоишь, – проворчала Надин. – Сплошные углы!»
«Ничего, на твоих блинах да шанежках, авось, отъемся», – пошутила Художница.
Нет, всё-таки земная, смертная… Пристало ли богиням ворчать, когда на них неловко наваливаются действительно излишне угловатым, а в отдельных местах и костлявым телом? Но как она мягка, как податлива… Словно пуховая перина. А старая кровать прогибалась и скрежетала: давненько на ней такого не вытворяли.
Прочно сплетённая с Надин в замысловатой позе, Художница краем замутнённого глаза следила, выжидая: не проклюнутся ли между прядей её волос колосья ржи, не начнут ли распускаться полевые цветы? Ведь всё это было… Было там, в банном полумраке, на сене, на краю лета, когда алый цветок тысячей язычков доводил до исступления… Он и сейчас распустился, только ко всему прочему выбросил мощный пестик, который пронзил Художницу до самого горла, и молниеносная грань крика была пересечена. Ветер гнал по полю васильковые волны, грозно-багровое расплавленное солнце расплескалось по земле, и Художница разливалась душой вместе с ним, мчась на невидимых крыльях низко над полем – на бреющем полёте…
Она так и не заметила ни колосков, ни цветов. Может быть, они и были, но укрылись от взгляда Художницы, захваченной полётом. Волосы Надин шелковисто рассыпались по кружевной наволочке, глаза закрылись в величественном блаженстве, а губы сложились в улыбку Джоконды. Покачиваясь на пёрышке лёгкого дыхания счастья, Художница дотронулась до её пальцев – пальцев творца, создавшего Прекрасный Свет.
Ей долго не спалось. Счастье окутывало звездопадом, поэтому какой уж тут сон – все звёзды бы сосчитать, не пропустив ни одной! Однако ей мерещилось, будто в окно лилась торжественная симфония кузнечиков, и Художница потихоньку встала с постели, накинула длинную безразмерную футболку, часто служившую ей пижамой, и с тенью сожаления покинула постель. Прежде чем выйти навстречу стрекочущей ночи, она вдохнула немного свежести от мерцающих в сумраке волос Надин.
Сидеть без трусов на траве было колко, и она бросила на землю старый матрас, сушившийся на заборе. Лиловый звёздный шатёр раскинулся над головой, а уши заполнял неумолчный раскатисто-сухой хор кузнечиков. Удовольствие от их «концерта» немного портили лишь приставучие комары, которых то и дело приходилось прихлопывать, едва почуяв кожей укус. Устроившись на животе и подперев голову кулаками, Художница потрясённо таяла в стрекоте: казалось бы, это пустой бессмысленный шум, в нём нет никакого «месседжа» и мыслей нет, но она его воспринимала. Неужели слух, по словам врачей, не подлежащий восстановлению, вернулся? Или, быть может, это память о том счастливом времени, когда она ещё могла нормально улавливать все звуки, играла с ней какие-то шутки?
Ласковая ладонь легла ей пониже спины, шутливо похлопала.
«Тебе комары попку тут ещё не искусали?» – прожурчал, вплетаясь в хор ночных певунов, молочно-тёплый мыслеголос Надин.
«Я кузнечиков слышу, Надь», – заворожённо ответила Художница, подняв палец.
«Они правда стрекочут, – улыбнулась та. – А я проснулась – а тебя нет… Соскучилась».
Присев рядом, она тесно прильнула к Художнице всеми своими мягкими изгибами, уютно и текуче заполнив собой все впадинки. Скользнув ей под халат, Художница не обнаружила трусиков и на ней. Уже не спрашивая разрешения, она накрыла губы Надин жадно-властным поцелуем, одновременно погрузив пальцы в горячее, мокрое, нежное…
5. Лодка
– Оленька, мне бы выспаться – вот всё, чего я хочу…
Придя проведать мать, Художница обнаружила ту практически трезвой, с новой короткой стрижкой. В опустошённой собутыльниками квартире было кое-как прибрано, а вечно заплёванный, грязный и закиданный окурками пол вымыт. На кухонном столе одиноко стояла пластиковая бутылка из-под пива, на разделочной доске лежала зачерствевшая буханка хлеба. В холодильнике вонял обгрызенный хвостик селёдки.