Около половины одиннадцатого мама желает всем спокойной ночи, Стейн говорит ей, что скоро придет. Марта тоже больше не хочет сидеть за столом, она встает, немного покачивается на пятках, поглядывая на меня, прежде чем уйти, и бросает взгляд на Кристоффера, и я понимаю, что она хочет сказать, чтобы он больше не пил. Ей не нравится, когда я хорошо общаюсь с Кристоффером и Олеей, думаю я, и от этой мысли во мне все бурлит.
— А ты не собираешься закончить посиделки, Стейн? — спрашиваю я, когда Кристоффер уходит в туалет. — Что, если маме будет одиноко?
Стейн улыбается мне, покачиваясь из стороны в сторону. Он совершенно не похож на папу. Папа был высоким и стройным, а Стейн всего чуть-чуть выше мамы, и тело его кажется высохшим.
— Ида, Ида, — произносит он. — Ты рулишь и наводишь порядок.
— Разве я рулю и навожу порядок? — улыбаюсь я.
Никогда не понимала, как разговаривать со Стейном.
— Да, ты очень явно рулишь, — кивает он. — Но я считаю, тебе больше не стоит пить.
Я чувствую, как в моей груди рождается злоба, но все равно улыбаюсь:
— Это уж я как-нибудь сама решу.
— Знаю. — Стейн машет руками. — Я не буду вмешиваться. Но, понимаешь, тебе не стоит сидеть здесь и флиртовать с мужчиной своей сестры.
— Какую ахинею ты несешь!
— Может, и ахинею. — Стейн встает и тянет спину. — Можно сказать, я несу ахинею. А сейчас я поступлю так, как ты велела, — говорит он и идет к дому. Проходя мимо Кристоффера, похлопывает его по плечу.
Кристоффер еще не хочет спать, Кристоффер хочет выпить со мной вина. Мы укутываемся в пледы и свитера и не заходим в дом. Мы сидим на складных стульях, я пьяна и много смеюсь. Мы хохочем над какими-то эпизодами из старых телесериалов, над словами, которые постоянно повторяют мама со Стейном, мы передразниваем их, и Кристоффер хохочет до упаду, потому что я очень злобно пародирую Стейна, он смеется до слез, я сейчас такая веселая, я не останавливаюсь. Кристоффер тоже веселый, он рассказывает, как Марту отчего-то заклинило, когда они красили дом, и он по-своему, почти злобно, подражает ее голосу, но вчера она разговаривала со мной еще злобнее. Коробка вина становится все легче и легче, и нам приходится перевернуть ее, чтобы налить, ни один из нас не помнит, сколько вина было в коробке, но не страшно, вечер только начался, говорим мы, вставать еще не скоро, мы справимся, раз уж начали, нечего и останавливаться. В животе у меня покалывает, это приятно, выпивать хорошо, в животе все успокаивается, что-то во мне хочет быть здесь, как же давно мне не хотелось находиться именно в том месте, где я нахожусь. Мы не обсуждаем продажу моей доли дачи, я даже думать не хочу о том, что Марта задала мне такой вопрос, что они это обсуждали и что мама согласилась это обсудить. Фьорд потемнел, и мы видим огни лодок, снующих туда-сюда, а совсем далеко видны мигающие огни маяка.
— Как здорово, что вы так хорошо поладили с Олеей, — говорит Кристоффер. — Должен признать, Ида. Черт, как же ты хороша.
Он хлопает меня по колену, хоть и не попадает по нему с первого раза. Он пьянее меня.
— Это приятно, — отвечаю я.
— Так-то так. — Он потягивается. — Черт, как же плечи затекли. Не все умеют находить общий язык с детьми.
— Между Олеей и Мартой сейчас не все ладно? — спрашиваю я.
— Сейчас много чего не ладно, если честно, — говорит он.
— Что, например?
Кристоффер некоторое время молчит, фыркает и долго пьет из бокала.
— Мне не стоит обсуждать это с тобой, — произносит он.
— Да ладно, — говорю я. — Я ничего никому не расскажу.
— О… — Кристоффер трет лицо руками. — Нет, вся эта заморочка с ребенком. Мы все время пытались, пытались, пытались и пытались. Я в конце концов так устал. Думал, не выдержу.
— Но ведь все получилось.
— Да, все получилось. Вот и приехали. — Он крутит свой бокал. — А теперь… теперь я не знаю, что делать.
— В каком смысле?..
— Я больше не хочу детей. — Кристоффер смотрит прямо на меня и, кажется, вот-вот расплачется. — У нас с Хеленой все совершенно расстроилось, как только родилась Олея. До того, как появится ребенок, представить невозможно, как это утомительно. Это сумасшедший дом. Я серьезно, представить это невозможно, — взмахивает он руками. — Когда мы расстались, я подумал, что, если у меня появится другая женщина, у нас никогда не будет детей, потому что слишком велик риск, что мы расстанемся прежде, чем ребенку исполнится два года. Я больше не хотел детей. И не хочу.
— Почему же так случилось? — спрашиваю я.
— Я не смог, — отвечает он, нижняя губа дрожит. — Я не смог сказать «нет». Не мог отказать ей. Нельзя запретить женщине хотеть детей.
— Разумеется, ты мог сказать «нет». Если она тебя любит, все равно останется с тобой.
Не уверена, что сама в это верю.
— Не думаю. — Он вытирает глаза, плачет и говорит все быстрее: — И вот теперь она ходит и старается радоваться, а я испытываю только… только страх. Я не могу спать, я даже не могу до нее дотронуться. Перед летним отпуском, — его дыхание сбивается, — перед летним отпуском мы были в гостях у Кристиана и Анны, да, это наши друзья, думаю, ты их не знаешь. — Я мотаю головой. — Нет, неважно, тогда Марта отказалась от вина, и все такие: ой-ой, что-то происходит, и нам пришлось просто рассмеяться и изображать загадочность. И в тот миг я почувствовал, что почти хочу, чтобы все снова расстроилось. Я даже не мог на нее смотреть. Мне не нужен еще один ребенок. Я не хочу. — Он безостановочно мотает головой.
— Давай налью, — предлагаю я.
— Спасибо. — Он протягивает бокал. — Только не рассказывай ничего Марте. Обещай. Я не должен такого говорить. Зря я столько наболтал.
— Разумеется, я ничего ей не скажу.
— Зря я столько наболтал, — повторяет он. — Дело в том… Иногда просто накапливается.
Мы молчим. Кристоффер время от времени шмыгает носом. Я беру его за руку и сжимаю ее ладонями. Не знаю, что сказать: все будет хорошо, дела наладятся — что-то в этом духе.
— Я заметил, что ты расстроилась, когда Марта предложила выкупить твою долю, — произносит он после паузы.
— Это как сказать, — отвечаю я.
— Можешь сказать правду.
— Да. Да нет.
— Я думал о том, каково это все для тебя. Ты так мало говоришь.
Он думал об этом. Он думал обо мне.
— Иногда… — Я делаю глубокий вдох, потому что рыдания уже сдавливают грудь. — Случается, что мне… что мне только… как бы это сказать, мне только хочется, чтобы кто-нибудь… — Ничего больше выдавить у меня не получается. — Мне просто немного одиноко, — добавляю я.
Он пододвигает свой стул к моему и обнимает меня, я тыкаюсь носом в его футболку. Я ощущаю мягкую ткань толстовки, она пахнет Кристоффером. Я поднимаю ноги на стул и прячусь в его объятиях как ребенок.
— Думаю, ты заслуживаешь лучшего, — говорит он.
— Скоро ты скажешь, что мне надо больше прислушиваться к телу, — замечаю я.
— Но прислушиваться к телу действительно важно, — отвечает он, смеется и шмыгает носом.
— Хочешь кусочек моего пледа?
— Спасибо, — говорит Кристоффер, и я пододвигаю свой стул вплотную к его и укутываю пледом нас обоих.
Он сидит, откинувшись назад, подбородок свисает к груди. Моя голова покоится у него на плече, так намного теплее, я жду, когда он зашевелится и скажет, что пора ложиться спать, но он этого не делает, просто сидит, прижимаясь ко мне всем своим большим и теплым боком, а я позволяю теплу перетекать из его тела в свое, такое возможно, и я это ощущаю. Мы долго так сидим, кажется, он уснул. Ему ведь тоже хочется быть здесь, рождается мысль в глубине моего пьяного разгоряченного и размягченного мозга, он хочет быть здесь со мной. Я поднимаю голову и вдыхаю запах его шеи, как же он хорош, он дарит ощущение безопасности. Я беру его за подбородок и целую. Его сухие губы сомкнуты.