Надеюсь, что возможность заглянуть за кулисы истории окажется полезной для всех, но в своем стремлении написать эту книгу я руководствовался более глубокими мотивами. За конкретными событиями, свидетелем которых мне довелось стать, просматривался универсальный, если угодно, сюжет – рассказ о том, что бывает, когда люди оказываются во власти жестоких обстоятельств, порожденных антигуманной и по преимуществу незримой сетью властных отношений. Вот почему в этой книге нет безусловно «хороших» персонажей или откровенных «злодеев». Вместо того ее «населяют» люди, которые делали все возможное, в пределах своего разумения, стараясь выжить в условиях, сложившихся не по их воле. Каждый из тех, с кем я встречался и о ком упоминаю на страницах этой книги, верил, что действует надлежащим образом, однако, вместе взятые, их поступки принесли беду континентальных масштабов. Разве это недостойно пера великого трагика? Разве не тот же самый сюжет и сегодня заставляет нас сопереживать героям Софокла и Шекспира, спустя сотни лет после того, как события, которые описывали эти драматурги, сделались достоянием истории?
Однажды Кристин Лагард, директор-распорядитель Международного валютного фонда, в раздражении обронила, что, мол, для исправления ситуации нам нужны «взрослые в доме». Она была права. Да, во многих домах, где разворачивалась эта драма, присутствовало множество взрослых. Но по характеру они делились на две категории – на исполнителей и фантазеров. Исполнители послушно занимались порученными делами и ставили галочки в графах инструкций, переданных им начальством. Однако во многих случаях эти начальники – такие политики, как Вольфганг Шойбле, и такие функционеры-чиновники, как Кристин Лагард и Марио Драги, – вели себя иначе. У них была возможность задумываться о себе и о своей роли в спектакле, а эта возможность вступать в диалог с собой превращала их в фантазеров, добровольно шагавших в ловушку самоисполняющихся пророчеств.
В самом деле, наблюдать за действиями кредиторов Греции было во многом похоже на присутствие на представлении «Макбета», где действие перенесено в края Эдипа. Подобно тому как отец Эдипа, царь Лай из Фив, невольно навлек на себя гибель, поскольку верил пророчеству о том, что ему суждено пасть от руки сына, самые умные и могущественные игроки нашей драмы сами обрекали себя на поражение, опасаясь пророчества, это поражение предрекавшего. Вполне осознавая, насколько легко власть может выскользнуть у них из рук, кредиторы Греции часто поддавались ощущению собственной уязвимости. Они боялись, что фактическое банкротство Греции приведет к утрате их политического контроля над Европой, и потому навязали моей стране политику, которая постепенно подрывала этот политический контроль, причем не только над Грецией, но и над Европой в целом.
Со временем, почувствовав, как Макбет, что былая сила обращается в полнейшее бессилие, они пришли к выводу, что пора прибегнуть к решительным мерам. Бывали моменты, когда я словно наяву слышал из их уст:
По мне, все средства хороши отныне:
Я так уже увяз в кровавой тине,
Что легче будет мне вперед шагать,
Чем по трясине возвращаться вспять.
В мозгу мой страшный план еще родится,
А уж рука свершить его стремится[2].
Рассказ любого из непосредственных участников кровопролитной драмы, подобной нашей, неизбежно будет отмечен предвзятостью или желанием оправдаться. Потому, стремясь к искренности и беспристрастности, я пытался оценивать поступки всех действующих лиц, в том числе свои собственные, как бы глазами драматурга, с позиций древнегреческой или шекспировской трагедии, где персонажи, не будучи ни сугубо хорошими, ни откровенно дурными, становятся жертвами непредвиденных последствий своих устремлений и представлений о необходимых шагах. Подозреваю, что мне удалось приблизиться к реализации поставленной задачи, когда речь идет о людях, чьи поступки меня поражали (то есть о фантазерах), но я не слишком преуспел, описывая тех, чья исполнительность притупляла остроту моих чувств. Пожалуй, я не стану за это извиняться, не в последнюю очередь потому, что описывать их иначе означало бы поступиться исторической достоверностью моего повествования.