Но недовольство это было притворным. В глубине души старый Август радовался. Зеленые проблески маячного фонаря создавали помехи при наблюдении за звездами, а сегодня можно было отвести душу.
Телескоп старик устроил из крепостного орудия. Вставил внутрь ствола наклонное зеркало, в запальное отверстие ввинтил оптическую трубку с окуляром, а на дульную часть ствола надел широкий объектив в кольцевой бронзовой раме.
Орудие стояло на поворотном станке, который давал возможность вращать ствол по кругу и поднимать его от горизонта к зениту. Столетний этот станок старик регулярно смазывал. Пушка-телескоп стояла вдали от других, на правом бастионе.
Старик признался мальчишкам, что жители считают его астрономические занятия причудой. Они не знают, что его «пушечный» рефрактор — инструмент высочайшего класса. В крепостном подземелье старик устроил мастерскую и сварил в ней стекло из особого песка. Каждая крупинка песка была микропроцессором с колоссальным объемом памяти. Эти свойства передались объективу, который старик отлил из такого стекла и тщательно отшлифовал. Объектив не только во много раз сокращал расстояния до небесных тел, но улавливал многие тайны космоса. На волнах особой, неизвестной науке частоты он передавал их компьютеру, который старик прятал в глубоком, защищенном от вибрации помещении.
Мало того, телескоп давал возможность с большой точностью определять по звездам человеческие судьбы. Так утверждал старик Август. Лёну и Зорко он предсказал долгую, хотя и беспокойную жизнь…
Небо интересовало старого Августа гораздо больше земных дел. На Земле, считал он, слишком много развелось людей, которые хотят не работать, а стрелять друг в друга.
— Это гораздо легче, чем землю пахать или строить дома. Этакая профессия — человек с автоматом. Никакого мастерства не надо: только умение целиться, да некоторый запас храбрости. А храбрость без царя в голове — свойство совсем не редкое и присущее многим дуракам и мерзавцам. Вот и живут. Вроде бы есть в такой жизни интерес и романтика. И даже героизм. А главное — все, что надо, можно добыть с помощью автомата…
— Не все же так живут, — осторожно заспорил однажды Зорко. — Многие воюют за независимость.
— Ну да, ну да… Одни за независимость, другие за великую державу. Хотя на самом деле независимость нужна не стране, а каждому отдельному человеку. А всем вместе людям нужна не великая держава, а просто счастливая страна. Такая, где люди не боятся за себя и своих детей…
— Разве одно мешает другому? — не выдержал Лён. — Независимость и счастье…
— Смотря что называть независимостью! История знает немало великих независимых государств, где масса жителей была рабами!.. А сейчас… Двести шестнадцать обитаемых миров нашей Галактики смотрят на нас и пожимают плечами: как это существа развитой цивилизации гробят друг друга! Да еще ухитряются прятать свою корысть в разговоры про великие цели и про святость своих знамен!
Лён отошел. Спорить было бы неосторожно. А согласиться он не мог. Лён верил в святость своих знамен. Он помнил их.
Приговор
Знамена стояли на правом фланге замершего строя. Строй растянулся на всю длину громадного сводчатого зала. За высокими, с полукруглым верхом окнами зеленел старинный парк. Солнце пробивало листву вязов, косыми лучами входило в зал и загоралось на коронах и крыльях имперских драконов — ими были увенчаны знаменные древки.
Знамена были малиновые, желто-бело-лиловые и черные. Государственное знамя, знамя — символ военного братства, штандарт офицерского добровольческого полка «Черные кавалергарды», на основе которого была создана нынешняя гвардейская школа… Штандарты отдельных рот…
У каждого знамени — по два ассистента с обнаженными палашами у плеч. На остриях — тоже вечерние солнечные огоньки. Но в них, в этих огоньках, не было радости.
Висела тишина. Однако чудился под сводами шелест — эхо сдержанного дыхания четырехсот человек.
Лён затравленно, украдкой пробегал глазами по строю. Кокарды, аксельбанты, эполеты, погоны. Чешуйчатые ремешки лиловых беретов на подбородках. Подбородки вскинуты, взгляд — прямо перед собой. Но… быстрые, полускрытые взгляды случались и в его сторону. И не было в них вражды и презрения. У кого-то — болезненный интерес, а у кого-то… пожалуй, даже сочувствие.
А у маленьких — у воспитанников младшей роты и барабанщиков — даже откровенный страх: неужели и с н а м и может когда-нибудь случиться такое?