— Держи, а я прогуляюсь до родника. Из ельника не вылазь. Сиди тут, как мышь. И не спи, немцы рядом — можешь и не проснуться.
Он расстегнул кобуру пистолета, передвинул ее ближе к пряжке ремня. Набросил на голову капюшон маскхалата.
— Пока, музыкант. И держи ушки на макушке.
Старшина сделал несколько шагов к краю ельника — и пропал. Напрасно вслушивался Студент в обступившую его со всех сторон ночь — пластун словно растворился в темноте. В этом не было ничего удивительного. Казаки пластунских батальонов всегда славились умением бесшумно передвигаться и незаметно подкрадываться к самому чуткому и осторожному противнику. Никто не мог сравниться с ними в мастерстве чтения чужих и запутывания своих следов. Их ум был неистощим по части устройства самых хитрых засад и ловушек. Недаром наиболее удобный и надежный способ передвижения под огнем противника получил в русской армии название «ползание по–пластунски». Свою громкую и грозную боевую славу пластуны приобрели уже в период крымской кампании при обороне Севастополя и закрепили во время русско–турецкой войны при освобождении Болгарии. Новые славные страницы они вписали в нее в боях с японцами на холмистых равнинах Маньчжурии и в последних сражениях первой мировой войны, на фронтах которой наряду с тридцатью семью конными кубанскими полками дрались двадцать четыре пластунских батальона и один отдельный дивизион.
В полках и сотнях вновь сформированной в Красной Армии пластунской дивизии было немало ветеранов последнего поколения казачьей пехоты: героев боев в ущельях Кавказа и под стенами Карса и Эрзерума, участников славных дел во времена Брусиловского прорыва, когда на острие наступающих русских войск действовало двадцать два кубанских пластунских батальона. Именно они, спасая от разгрома деморализованную румынскую королевскую армию, в смертельных схватках с врагом отстояли карпатские теснины. Именно они — живое воплощение традиций пластунов, носящие на своих черкесках в одном ряду с советскими наградами и георгиевские кресты, — были для старшины Вовка заботливыми и строгими учителями в нелегкой службе разведчика.
Старшина отсутствовал около часа и появился так же внезапно, как и исчез. Беззвучно вынырнув из темноты рядом с проводником, сдавил у плеча его руку, рванувшуюся к спусковому крючку автомата.
— Спокойно. Лучше скажи, ничего не приметил, покуда меня здесь не было?
— Все тихо.
— И то ладно.
Пластун опустился на землю, привалился спиной к стволу молоденькой елочки. Указал проводнику на место рядом.
— Садись, совет держать будем. — И когда партизан сел, тихо зашептал ему в самое ухо: — Сыскал я таки немцев, которые родник и островки на замке держат. Двое их, при одном станкаче. Сидят в окопе полного профиля, выкопали его под трухлявым пнем. Замаскировались неплохо, но я их вонючий дух за версту нутром чую. Коли потребуется — я их мигом на тот свет спроважу. Но пока рано, не пришло время. Ясно, что эта пара — только секрет или дозор, а большинство фашистов на самих островках. Так что нечего раньше срока их будоражить и выдавать себя. Сейчас нам своих ждать надобно, может, кто–то и ушел живым с того пригорка. И потому сделаем так. Заляжем рядышком с окопом — я уже для этого местечко подходящее присмотрел. Одним махом два дела справим: и немцев под надзором держать будем, и своим не дадим на них нарваться. Пошли…
Они ждали. Но никто из оставшихся на пригорке разведчиков на пункт сбора не явился. Ни в полночь, ни после. Не подавали признаков жизни в своем окопчике под пнем и немцы, хотя старшина с проводником лежали от них буквально в трех десятках метров.
Время близилось к рассвету, от болота тянуло промозглой сыростью. Партизан все чаще и чаще клевал носом, как вдруг пластун ткнул его в бок кулаком.
— Глянь–ка, — и кивком головы указал на пень.
Присмотревшись, проводник заметил рядом с пнем две черные тени, словно выросшие прямо из–под корней. Тени медленно двинулись вдоль болота в направлении родника, почти сливаясь цветом с береговым обрывом и пропадая иногда из виду. Старшина тоже поднялся за ними следом, успев бросить партизану:
— Лежи. И никакой самодеятельности.
И немцы и старшина вернулись через несколько минут. Фашисты спустились в свой окоп, а пластун снова примостился рядом с проводником.
— Немцы сейчас, — быстро заговорил он, — до родника по воду ходили. Значит, они вот–вот ждут смены и не хотят терять из предстоящего отдыха ни минуты. Нам эту пересмену проморгать никак нельзя: надобно самим все увидеть и узнать, как они ее производят.
Проводник разжал пальцы, занемевшие на прикладе винтовки, постарался уяснить смысл быстро произносимых старшиной слов.
— Ходили за водой? А зачем оба?
— Боязно одному в окопе оставаться, идти в одиночку к роднику тоже страшно. Вот и шастают по двое: один воду набирает, а другой рядом с автоматом стоит.
Пластун внезапно умолк и вытянул голову в сторону камышей.
— Слышал? — тихо спросил он у проводника.
— Выпь. Их здесь всегда полно было.
— Нет, не выпь. Этого птаха я за войну наслушался — край! Да и сам под нее сколько раз подделывался. И потому говорю: не выпь то, а человек.
Едва он договорил, как из–за пня, где сидели немецкие пулеметчики, тоже трижды прокричала выпь. Старшина с силой сдавил плечо партизана.
— А сейчас начнется самое главное.
Сплошная стена камышей, до этого неподвижная, зашевелилась и вытолкнула две черные фигуры с автоматами в руках. Согнувшись, они в шаге друг от друга двинулись к берегу. Выйдя из болота, фигуры направились к пню, под которым был окоп, и тут же исчезли. А через минуту у пня снова появились две тени, двинулись в камыши.
— Пять ноль–ноль, — проговорил пластун, глядя на часы, — время их смены. Только на такой горячей точке не будет одна пара круглые сутки торчать. Вот и выходит, что этих тоже сменят и обязательно в темноте, значит, вечером. И эта свеженькая пара нам как раз и понадобится. А теперь давай–ка спать. Ищи самый глухой буерак, куда ворон костей не затаскивал, и забиваемся туда до заката.
С наступлением темноты они снова были на старом месте, недалеко от пня. Но старшина, поползший на разведку к окопу, вернулся оттуда встревоженным.
— Поганые дела, музыкант. Я мыслил отвинтить швабам головы прямо возле пулемета, но… У самого окопа чуть не наткнулся на мину, ладно еще при месяце разглядел в траве бечевку. А если другую не замечу? А вдруг они там не только натяжного, но и нажимного действия? Теперь ясно, почему немцы из секрета вдвоем за водой ходят. Уверены, что никто чужой мимо их мин не проберется и в окопе поджидать не будет. Разумеешь обстановку? Словом, придется брать эту пару иным макаром, у родника.
Оставив проводника вверху на перемычке между болотом и торфяником, старшина спустился к источнику, долго ползал вокруг него, рыскал в кустах. Затем вернулся на перемычку.
— Все в порядке. Я им устрою водопой…
И когда через некоторое время на изгибе берега мелькнули две неясные тени, пластун потянул к себе винтовку партизана.
— Давай и штык. Сам возьми мой автомат, оставайся тут. В случае чего — бей немцев по головам прямо сверху, не жалей приклада. Это в крайнем случае, а так — ни звука.
Старшина примкнул к трофейной маузеровской винтовке широкий штык, сполз по склону перемычки к роднику, пропал в кустарнике. Лишь сверху было видно, что пластун, похожий в своем измазанном болотной жижей маскхалате на огромную кочку, сидел на корточках всего в шаге от тихо журчащей струйки воды. Его правая ладонь была положена на торчавшую из расстегнутой кобуры рукоять пистолета, винтовка лежала перед ним на земле.
Гитлеровцы из окопа подходили к роднику осторожно, бесшумно, ничем не выделяясь в своих маскхалатах на фоне берегового кустарника. У источника оба остановились. Передний, сдвинув автомат с груди на левый бок, наклонился над родником, стал наполнять флягу. Затем выпрямился, повернулся к напарнику, что–то тихо сказал. Тот, выпустив из рук шмайссер, потянулся к своему поясу, начал отвинчивать крышку фляги.