— О чем же вы «смекать» начали?
Савченко замялся. На его лицо с маленькими хитрыми глазами набежала тень.
— А бог его знает… Всякое такое… Иногда покажется одно, потом — другое… Дел у Петра бывало много. То в Киев, то еще куда… У меня всегда бывал проездом, наскоро. Ночью приедет и ночью же уедет…
— Встречался Лагута с кем-нибудь у вас в доме? Со знакомыми или незнакомыми вам людьми?
— Несколько раз приезжал к нему один. Но меня всегда Петро удалял на это время. Считайте, что я того человека и не видел.
— Ну, ладно, — согласился Коваль. — По этому вопросу с вами займутся другие товарищи. Скажите: вы бывали в доме убитого, в Вербивке?
— И близко не показывался, будь он проклят вместе со своим домом!
— Выходит, смерть Лагуты пошла вам на пользу?
— Туда ему и дорога…
— Я вас правильно понял, что в Вербивке вы никогда не были?
— Вы мне чужое клеите! — упавшим голосом проговорил Савченко, и Коваль почувствовал, что растерянность его искренняя. — Мне тут и своего хватит! Вот так! — Он провел ребром ладони по шее.
— Это верно, — согласился Коваль. — Своего хватит.
Коваль взглянул на подполковника Криворучко, который нетерпеливо ждал, когда он закончит допрашивать Савченко.
— У меня больше нет вопросов, Иван Кондратьевич. Я сейчас к генералу. До отъезда еще увидимся…
Он кивнул Криворучко и вышел в коридор, направляясь по лестнице наверх…
VI
Высоченный, с загорелым лицом крестьянина, участковый инспектор Биляк следом за худенькой женщиной переступил порог кабинета Бреуса.
— Возле Лагутиной могилы застал… — объяснил он, кивнув в сторону женщины, и оттого, что сутулился, казалось, что он с особым пристрастием разглядывает ее. — Конечно, тут ничего такого нет, каждый имеет право… Но шел в Вербивку — стоит, иду через час назад — все на том же месте… Спросил, кто такая; говорит: дочка его… А фамилия другая… — Докладывая, инспектор смотрел то на Бреуса, то на подполковника, пытаясь по реакции начальства определить, правильно он поступил, приведя женщину, или нет.
Женщина с мрачным видом стояла посреди кабинета. Крепко сжатые сухие губы свидетельствовали о необщительности. Удлиненное лицо и продолговатые лисьи глаза действительно чем-то напоминали Лагуту, хотя Ковалю и не пришлось видеть его живым, только в морге и на небольшой паспортной фотографии.
Коваль жестом попросил женщину сесть.
— До сих пор о детях Лагуты мы ничего не знали, — словно оправдываясь, сказал капитан Бреус.
— Об этом никто не знал, — глухо проговорила женщина. — Мать, умирая, призналась мне и все о нем рассказала.
— Как ваша фамилия? Имя? — спросил Коваль.
— Пойда. Катерина.
— Фамилия девичья?
— Материна. Есть церковная запись. По ней и паспорт получала.
— Чем вы можете подтвердить, что Петро Лагута ваш отец?
— А ничем. — Она вздохнула. — На улице до сих пор байстрючкой называют. Меня это не трогает.
— На наследство претендуете? — спросил Бреус.
— Своя хата есть.
— Где и когда вы родились? — спросил Коваль.
— Под Богуславом, в Хохитве. В сорок первом…
— Там и записаны?
— Только попа того уже нет.
— А теперь где живете?
— В Корсунь-Шевченковском.
— Мать давно умерла?
— Шесть лет тому назад.
— Вы с Петром Лагутой часто виделись?
— Нет.
— В последний раз когда?
— Прошел уже год.
— В Вербивке?
— Сюда я никогда не приходила.
— Он приезжал к вам?
— Когда бывал в Корсуне, я пряталась… Но случалось, что находил.
— Так, так, — несколько иронически протянул Коваль, — не жил вместе с вами, не помогал, отказался, обидел мать… И вы за это его невзлюбили…
— Он не отказался, — резко ответила она. — Мать сама уехала от него в Корсунь. А меня он все же любил… Если вообще кого-то мог любить…
Катерина Пойда говорила просто и спокойно, удивительно ровным, усталым голосом.
— Почему же вы избегали его? — осторожно спросил Коваль.
Женщина тяжело вздохнула.
— Кровь на его руках. — Она сделала паузу. Возможно, ей было нелегко продолжать. Но вдруг быстро сказала: — Он вместе с немцами убивал детей, которые закопаны в яру возле Днепра… — И словно сбросила с себя камень, который долгие годы несла на плечах.
В кабинете стало так тихо, что, казалось, зазвенел, задребезжал душный воздух. Участковый Биляк крякнул и стал вытирать большим носовым платком пот с лица.
— Это там, где стоит памятник жертвам фашизма, по дороге на Днепр? — спросил Бреус.
— Там только расстрелянным, а детей не стреляли… Их отравили.
— Каких детей? — негромко осведомился Коваль.
— Из больницы…
— Чего же вы до сих пор молчали?! — взорвался возмущенный Бреус. — И цветы, значит, ему на могилу!..
— Цветов я не приносила, — развела руками женщина. — И не в этом дело… Правосудие свершилось, и счеты сведены. У меня осталась только отцовская могила…
У капитана Бреуса вдруг мелькнула неожиданная догадка о следах женских туфель на лесной дороге неподалеку от усадьбы Лагуты. Уж не она ли, эта не по годам увядшая женщина, явилась орудием правосудия?!
— Он и меня тогда отравил, не только чужих детей. И отрава эта навсегда останется во мне, — тихо добавила Катерина Пойда.
Догадка все сильнее захватывала Бреуса. Капитан пристально присматривался к разношенным туфлям женщины.
— Какой у вас размер обуви?
«Вот сейчас, — думал он, — я, кажется, сделаю открытие, которое хотя и перечеркнет всю предыдущую работу, но выведет наконец розыск на верную дорогу».
— Тридцать седьмой?! — уверенно подсказал Бреус.
— Нет, — возразила женщина. — Тридцать шестой… Даже тридцать шесть с половиной.
Бреусу стало жарко. Глянув на Коваля, он расстегнул под галстуком верхнюю пуговицу рубашки.
— А где вы были восьмого вечером?
— Дома.
— Кто может подтвердить?
— Наверное, соседи.
«Значит, тридцать шесть с половиной. Почти тридцать семь», — крутилась в голове капитана навязчивая мысль.
— Расскажите о вашем отце. Все, что знаете, — попросил Коваль.
— Знаю очень мало… Пока жила мать, он встречался с ней, совал ей деньги. Она терпела; думаю, боялась его. У меня он тоже вызывал страх. Хотя и называл дочкой, но я считала его чужим дядей. И только при смерти мать сказала, что он мой отец. Когда я выложила ему, что знаю о его прошлом преступлении, он плакал и клялся, что его заставили и что теперь он замаливает грехи, помогает сиротам и инвалидам. Поверил в бога и взывает людей к вере, потому что это единственный способ заслужить прощение греха…
— У бога, — пробурчал Бреус, — а у людей?
— Обещал пойти с повинной и покаяться перед властью, если я потребую. Убеждал, что живет на свете только ради меня, ибо я — его кровинка и след на земле. Твердил, что служил немцам из-за страха, чтобы я не осталась сиротой… Я не могла простить. Сказала, что у меня жизнь все равно погублена, что я проклинаю и его, и свою кровь и не хочу никогда его видеть… Но выдать властям и послать отца на смерть своими руками тоже не могла. А теперь?.. Ну что теперь… Судите, воля ваша… — Последние слова она произнесла, обращаясь к одному Бреусу.
Коваль позвонил майору Литвину и попросил зайти. Катерина Пойда кратко повторила свою горькую исповедь, и начальник милиции условился по телефону с прокурором и председателем исполкома Отрощенко об эксгумации детских трупов в яру.
Майор вместе с лейтенантом Биляком повезли Катерину Пойду в прокуратуру, а Коваль и Бреус еще какое-то время молча сидели в кабинете, находясь под впечатлением истории этой женщины, которая, рассказывая, ни разу не заплакала, словно была каменная. Потом капитан вдруг заторопился и, не спрашивая разрешения, стремглав выскочил из кабинета. Вернулся через несколько минут с большими фотографиями в руках.
VII
На фотографиях были хорошо видны контрастированные специальным порошком отпечатки женских туфель.