Омельченко утверждал, что печать из оставленного открытым сейфа брал только он один, незаметно для жены, когда та была занята какой-нибудь срочной работой или когда начальник вызывал ее в кабинет.
Это была сказка для детей. И хотя закон предусматривает, что в случае, когда преступниками являются оба родителя, заботу о детях принимает на себя государство, Коваль заставил себя поверить сказке.
Если задача следствия — только лишь установление истины, то, очевидно, на сей раз Коваль своей лепты не внес. Но, возможно, задача сложнее, и одним из ее компонентов является ответ на вопрос: где же истина, в чем она? В том, что секретарь начальника «Автотранса», так же как и ее муж, пробудет какое-то время в исправительно-трудовой колонии, или в том, что малыши останутся с матерью, которая так нужна им в этом нежном возрасте?
Сколько легенд, сказок, лживых уверений и самых сокровенных признаний выслушал за долгие годы Коваль! Он умел отделять плевелы лжи от истины, не боялся правды, какой бы страшной она ни была.
Но на этот раз подполковник видел не только прозрачную одежду, которой дрожащими руками пытался прикрыть правду бухгалтер. Дмитрий Коваль вспомнил, зачем он всю жизнь ищет истину. Не ради же самой истины, в конце-то концов! Наверняка и он, старый милицейский работник, и она, вечно юная и прекрасная, нежная и жестокая, существуют ради чего-то большего, ради какой-то высшей цели. И во имя этой цели, во имя справедливости он каждый раз срывает с нее одежды, и она не стыдится стоять обнаженной ни перед ним, ни перед преступником.
И в тот раз, когда Коваль вел розыск по краже и одновременно по делу бухгалтера, она умоляла его глазами малышей не раздевать ее до конца, и он сделал над собой усилие, чтобы поверить Омельченко. Конечно, права на это он не имел, но иначе поступить не мог.
Бывшего бухгалтера приговорили к трех годам лишения свободы, а мать осталась с детьми.
Поделиться этим Коваль не мог ни с кем. Даже с Наташей. Хотя очень хотелось рассказать ей эту историю.
Когда она позвала его ужинать, Коваль все еще сидел на диване, в той же самой позе, что и раньше, но думал уже о другом: Сосновский вытеснил из головы историю Омельченко.
Он нехотя поднялся с дивана и отправился на кухню.
Ел без аппетита, не видя, что Наташа незаметно подкладывает еду в его тарелку.
…Однажды, когда почти все в деле Сосновского стало ясно и было собрано достаточно неопровержимых улик для обвинения, из следственного изолятора сообщили, что художник потребовал бумагу для заявления и просит следователя вызвать его на допрос. Тищенко поручил Ковалю поехать в тюрьму.
Заявление Сосновского ставило точку над «i». Художник признавался в убийстве Нины Петровой.
Странно, но Коваль, который уже верил, что убийца — Сосновский, прочитав это заявление, заколебался.
Признавая убийство, Сосновский категорически отрицал попытку изнасилования и то, что снял золотые коронки. Он не мог объяснить, почему у Нины Андреевны оказалось разорванным белье, почему на ее теле было много кровоподтеков и ссадин, не очень вразумительно отвечал на вопрос, почему убил Петрову, которую, как заявлял раньше, любил.
Коваль долго беседовал с художником. Подполковник не считал признание обвиняемого достаточным доказательством. В его практике встречались случаи самооговора, когда человек берет на себя ответственность за преступление, совершенное другим.
Мотивы самооговора могут быть самые разные: нежелание раскрыть соучастников, попытка оградить от наказания близкого человека (как в случае с тем же Омельченко), попытка ускорить окончание следствия и передачу дела в суд, пока следователь не обнаружил другое, более тяжкое преступление. Но в данном-то случае — что?! Если Сосновский наговаривает на себя, то зачем, во имя чего?
Коваль потребовал, чтобы Сосновский подробно рассказал, как он совершил преступление. В изложении художника подполковник уловил много неточностей. Сосновский путался, не мог указать время, когда ушел с Ниной Андреевной в лес, не знал, сколько раз ударил ее молотком, не помнил, как женщина была одета. Однако упорно твердил, что убил Нину, а вернувшись домой в два часа десять минут, тщательно отмывал в сенях руки от крови. В заявлении он писал, что убил Петрову в состоянии аффекта, в момент неожиданной вспышки ярости, когда женщина сказала, что никогда не ответит ему взаимностью. Он писал также, что сознает всю тяжесть своего преступления и надеется чистосердечным раскаяньем облегчить свою участь.
Забрав Сосновского из тюрьмы, Коваль повез его в Березовое, чтобы воспроизвести на месте обстановку преступления.
В Березовом подполковник убедился, что показания Сосновского во многом подтверждаются. Но в то же время некоторые детали оказались неточными или необъяснимыми. Еще раз измерив расстояние от места убийства до дачи художника, Коваль удостоверился, что быстрым шагом действительно можно было его преодолеть и за десять минут. И в два часа пятнадцать минут, когда к даче подошла девушка-почтальон, Сосновский уже мог отмывать руки от крови. Можно было допустить и то, что, разъяренный отказом Нины Андреевны, художник несколько раз ударил ее молотком, не считая, конечно, ударов. Точно также не исключено, что в волнении он не обратил внимания и на ее одежду.
Но элементарной логике противоречило заявление Сосновского о том, что, идя в лес, он взял с собою молоток. Он ведь сказал, что не собирался убивать женщину, а только хотел объясниться в любви. Зачем же в таком случае молоток? Если женщина приехала в Березовое на тайное свидание с ним, он мог надеяться на успех и конечно же не стал бы брать с собой орудие убийства. Однако на этот вопрос Коваля художник ничего толком не ответил.
Проведя эксперимент в Березовом и все еще продолжая сомневаться в правдивости заявления Сосновского, Коваль отвез художника обратно в тюрьму, а сам поехал в областную прокуратуру.
Тищенко встретил его вопросом:
— Ну, что Сосновский?
Коваль молча положил на стол следователя заявление художника.
— Ну и слава богу, — обрадовался Тищенко, мельком прочитав его. — А то мне уже звонят. — И следователь указал пальцем на потолок. — Спрашивают, чем вы там занимаетесь? — Он облегченно вздохнул и с выражением удовлетворения на лице откинулся на спинку кресла. — Теперь оформим обвинительное заключение — и в суд. А то мы уж и так затянули это дело, все сроки прошли.
— Но мне сейчас кое-что стало неясно, Степан Андреевич.
— Что же вам неясно, Дмитрий Иванович? — удивился следователь.
— Некоторые детали обретают неожиданное освещение. Мне это заявление Сосновского кажется самооговором.
— Ну, знаете, Дмитрий Иванович! Как-то странно слышать из ваших уст «кажется», «неожиданное освещение». Право же, все ясно как божий день!
— Степан Андреевич, помните, как умолял вас Сосновский дать ему возможность присутствовать на похоронах Петровой? Он ведь просто-напросто в ногах валялся. Трудно представить себе, чтобы так вел себя убийца.
— Истеричный интеллигентик! Мы, к сожалению, не поинтересовались — он, поди, еще и в бога верует, и у своей жертвы хотел прощение вымолить. А то еще, чего доброго, сбежать надеялся.
— Не думаю. Если раньше в его показаниях были незначительные противоречия, которые легко устранялись, то в нынешнем заявлении имеются несоответствия, пока необъяснимые. Слова Сосновского о неожиданной вспышке гнева опровергаются тем, что молоток был прихвачен заранее. А предумышленное, продуманное убийство он категорически отрицает. Так же, как попытку изнасилования и то, что он снял зубные коронки. Кстати, при обыске мы их так и не нашли. И еще — на одежде художника нет никаких следов крови.
— Ох, Дмитрий Иванович, Дмитрий Иванович, а остальные факты, улики, которые, между прочим, вы же сами и обнаружили, — не без раздражения возразил следователь. — Вам ли, опытному оперативнику, это объяснять?! Естественно, что Сосновский выкручивается, юлит, пытается найти смягчающие обстоятельства и ускользнуть от отягчающих. Ведь преступление Сосновского характеризуется изуверством! Вот он и пробует ввести нас в заблуждение, отрицая, что готовилось оно заранее. Ведь именно то, что он взял с собою в лес молоток, и изобличает его до конца! Целиком и полностью! По-моему, улик более чем достаточно, и следствие выполнило свою миссию. Что же касается его одежды, то следов могло и не остаться. Такие случаи не исключаются. К тому же он мог оказаться в тот момент без рубахи, день-то ведь жаркий был, и кто знает, что они там делали. Впрочем, можно будет его еще раз допросить.